Главная / Карниз

Погружение в церковнославянский язык. Церковнославянский язык Церковнославянский язык

Церковнославянский язык был создан святым Кириллом для того, чтобы славянские племена могли на нём возносить свои молитвы Богу, и чтобы на этом языке прозвучало для них Слово Божие - Священное Писание. Он возник при переводе текстов Библии и богослужебных книг, которые выполнили в IX веке святые Кирилл и Мефодий со своими учениками.

В основе церковнославянского языка лежит один из южнославянских диалектов. Но он обогащён многими элементами строения и лексики тогдашнего византийского (т.е. греческого) языка.

Церковнославянский язык никогда не был разговорным языком, это священный, сакральный язык Православной Церкви, милостию Божией и подвигом святых братьев-просветителей Кирилла и Мефодия дарованный славянским народам.

Церковнославянский язык является общим для всех православных славянских церквей, хотя и имеет сравнительно небольшие особенности у разных народов: сербского, русского, болгарского (такие разновидности церковнославянского языка называются изводами). В течение более чем тысячелетнего существования он в основе своей остался неизменным - зная современный церковнославянский язык, можно читать старинные книги (!).

Церковнославянский язык для нас родной и близкий, его надо не столько учить, сколько узнавать, а для совершенствования в нём можно изучать точно так же, как мы изучаем в школе русский язык: его орфографию, синтаксис и т.д.

В среде русского языка церковнославянский язык долгое время выполнял роль "возвышенного стиля", не будучи по сути каким-то иным языком. Наши предки в обыденной жизни пользовались древнерусским, а в молитвах, при написании житий святых, в духовных поучениях, иногда даже в летописях, официальных грамотах и других документах - церковнославянским.

Поэтому перевод церковнославянских текстов, особенно богослужебных, на современный русский не есть собственно перевод, но попытка кощунственного переноса их из области священной в область бытовую, разговорную, просторечную, путём снижения стиля этих богодухновенных произведений.

Церковнославянский язык никогда не был разговорным, но зато был и остаётся языком живым, поскольку на нём молятся и прославляют Бога православные во всём мiре. Он постоянно пополняется всё новыми богослужебными, житийными и другими текстами.

В наше время необходимо глубокое понимание того, что церковнославянский язык есть один из рубежей Православия, на которое ополчается дух отступления, апостасии, стремящийся, после того как не удалось физически уничтожить Церковь, свести её к уровню обычных человеческих организаций. Отказ от церковнославянского языка, забвение его - предательство бесценного сокровища Божия, дарованного всем, имеющим счастье принадлежать к славянским православным Церквям.

Наше краткое пособие должно помочь освоить его основы.

Задание 1-го урока:

Постарайтесь прочесть приведённый тропарь (краткое молитвословие, песнопение) святым Кириллу и Мефодию [см. 1-ю иллюстрацию; в скобках там для удобства раскрыто чтение слов с титлами - надстрочными буквами, о которых подробнее будет сказано далее].

Большая часть букв нам знакома, их легко "опознать", несмотря на церковнославянский шрифт, напр.: А, Б, В, Г, Д, С, Т... Но есть и отсутствующие в русском алфавите, или имеющие сильное отличие в написании. Посмотрите внимательно на современный церковнославянский алфавит, в котором каждая буква имеет своё название [см. 2-ю иллюстрацию].

Как видите, сильно отличаются от русских - только несколько букв. Запомните, как следует читать следующие буквы [см. 3-ю иллюстрацию].

[Во 2-м уроке будет продолжено рассмотрение особенностей употребления и написания церковнославянских букв по сравнению с русскими, а также заглавных букв].
_____________________________________

ПРИМЕЧАНИЕ:

В этом уроке использован конспект издания: "Кратчайший начальный самоучитель церковнославянского языка". - Центр Православного просвещения, Торжок, 2001. 40 с.

Отбор материалов, сокращённое изложение, редакция, примечания, вырезка и обработка графических фрагментов: Наталья Неженцева, 2016.

В церковнославянском языке алфавит состоит из 40 букв, большая часть которых по написанию и произношению соответствует русским буквам. Каждая буква церковнославянского языка имеет свое традиционное название.

Буквы	Названия букв	Произношение
А а	аз	[а]
Б б	бУки	[б]
В в	вЕди	[в]
Г г	глагОл	[г]
Д д	добрО	[д]
Е е є	есть	[е]
Ж ж	живЕте	[ж]
Ѕ ѕ	зелО	[з]
З з	землЯ	[з]
И и	Иже	[и]
І і	и	[и]
К к	кАко	[к]
Л л	лЮди	[л]
М м	мыслЕте	[м]
Н н	наш	[н]
О o о	он	[о]
П п	покОй	[п]
Р р	рцы	[р]
С с	слОво	[с]
Т т	твЕрдо	[т]
U u у	ук	[у]
Ф ф	ферт	[ф]
Х х	хер	[х]
T t	от	[от]
Ц ц	цы	[ц]
Ч ч	червь	[ч]
Ш ш	ша	[ш]
Щ щ	ща	[щ]
ъ	ер	Означает твердость предыдущего согласного. Иногда заменяется знаком 8 , который называется паерок или ерок.
ы	eрЫ	[ы]
ь	ерь	Означает мягкость предыдущего согласного.
Э э	ять	[е]
Ю ю	ю	[ю]
Я я	я	[я]
W w Q q	омЕга	[о]
Z z	юс малый	[я]
X x	кси	[кс]
P p	пси	[пс]
F f	фитА	[ф]
V v	Ижица	v произносится как [в], если перед ней стоит буква a или е . В остальный случаях v произносится как [и], при этом над ней стоит значок v3 Ђ m [Пavелъ, є3vaггеліе, мwmсeй, v3ссHвъ]

По-разному пишутся, но одинаково произносятся следующие буквы и сочетания букв:

е є э
и і m v3 Ђ
о o w q
t от
x кс
p пс

Церковнославянский алфавит был создан на базе греческого. Этим объясняется наличие ряда букв (f w x p v ), избыточных для передачи славянской речи. Греческим влиянием объясняется и правило, согласно которому сочетание гг читается как [нг], а сочетание гк - как [нк], например: є3vaггеліе, сmгкли1тъ .

Буква э употреблялась для передачи особого гласного звука, представленного во многих славянских диалектах. В некоторых диалектах русского языка имеются различающиеся звуки э и е . На Западной Украине при чтении обычных церковнославянских текстов э под ударением произносится как [и].

Надстрочные знаки и знаки препинания

В церковнославянском языке используются особые значки, которые ставятся выше уровня строки и называется надстрочными . Это знаки ударения , особый знак придыхания и знаки сокращения слова . Строгая система употребления надстрочных знаков возникает довольно поздно. Древнейшей рукописью с проставленными знаками ударения является Чудовский Новый Завет (середина XIV в.), новый перевод с греческого на славянский, выполненный, по преданию, святителем Алексием, митрополитом Московским. Окончательно система надстрочных знаков формируется к началу XVIII вв.

Знаки ударения

В церковнославянском языке ударение бывает трех видов:

a - острое ударение, или nxjz
A - тяжелое ударение, или варjz
† - облегченное ударение, или кам0ра

Различие знаков ударения не связано с особенностями произношения. Так, слова рaбъ и р†бъ , землS и землs читаются одинаково. Церковнославянские знаки ударения заимствованы из греческого. Острое ударение ставится над гласной в начале и середине слова, например ѓдъ, сотвори1ти . Тяжелое ставится в том случае, если слово оканчивается на ударную гласную, например распни2 є3го2 . Однако если после такого слова стоят слова: бо, же, ли, мz, ми, тz, ти, сz, си, ны, вы , не имеющие собственного ударения, то на предыдущем гласном сохраняется острое ударение, например:землs же бЁ неви1дима и3 неустр0ена [Быт. 1. 2].

Облегченное ударение служит для того, что бы различить формы единственного числа и формы множественного (двойственного) числа. Например:

цaрь (И. ед) - ц†рь (Р. мн.)
царS (Р. ед) - цар‰ (И. или В. дв.)

Знак придыхания

Если слово начинается с гласной, то над этой гласной ставится знак придыхания, который по-славянски называется звaтельцо : ґ . Этот значок никак не произносится. В славянских текстах он появился в связи с ориентацией на греческую орфографию. В древнегреческом языке знаки придыхания влияли на произношение.

Знак придыхания может совмещаться со знаком ударения. Сочетание этих знаков имеют специальные названия. Сочетание острого ударения и придыхания ѓ называется и4со , а сочетание придыхания с тяжелым ударением а5 называется ѓпострофь

Знаки титла

Ряд слов в церковнославянском языке пишутся не полностью, а сокращенно. Сокращения выделяются при помощи специального знака, который называется знаком титла. Под титлом пишутся слова, относящиеся к сакральной сфере, т.е. обозначающие священные, почитаемые предметы, например бGъ - Бог , бцdа - Богородица , сп7съ - Спас .

В некоторых случаях знак титла используют для того, чтобы отличить Бога (это слово пишется под знаком титла, когда речь идет о Боге, в Которого веруют христиане) от языческих богов (в этом случае б0гъ, б0зи пишется без знака титла). Точно так же, когда речь идет об ангелах Божиих, то слово ѓгGлъ пишется под знаком титла, а если говорится о падшем ангеле, сатане, то слово ѓггелъ пишется полностью без знака титла и читается [аггел].

Имеется несколько вариантов знака титла:

7 - простое титло.
буквенные титла, (т.е. способ сокращения слова, когда одна из пропущенных букв выносится над строкой):
- d добро-титло - бцdа
- g глагол-титло - є3ђліе
- b он-титло - пррb0къ
- > рцы-титло - и3м>къ
- c слово-титло - кrтъ

Знаки препинания

В церковнославянском языке правила постановки знаков препинания менее строгие, чем в русском, т.е. в одном и том же случае могут стоять разные знаки, а может и вообще отсутствовать какой-либо знак препинания. Следует обратить внимание на наиболее значительные отличия церковнославянских знаков препинания от современных русских:

Точка с запятой в церковнославянском языке указывает на вопросительную интонацию, т.е. выполняет те же функции, что и знак вопроса в современном русском языке: маловёре, почто2 ўсумнёлсz є3си2; - Маловерный, почему ты усомнился? [Мф. 14.31].
В богослужебных книгах вместо часто повторяющихся молитв и возгласов приводятся только первые слова. Так, вместо возгласа Слaва nц7Y и3 сн7у и3 с™0му д¦у, и3 нhнэ и3 при1снw и3 во вёки вёкHвъ, ґми1нь приводятся слова Слaва, и3 нhнэ: . При этом вместо многоточия ставится двоеточие. Если в богослужебной книге написано Џ§е нaшъ: , то в этом месте целиком читается молитва Отче наш [Мф. 6. 9-13].
Мы видели, что в церковнославянском языке знак <;> (точка с запятой) соответствует вопросительному знаку современного русского языка. В функции точки с запятой в церковнославянском языке выступает точка, которая в этом случае называется малой точкой . По размеру она ничем не отличается от обычной точки, однако после нее предложение продолжается с маленькой буквы.
Строгих правил постановки запятых в церковнославянском языке нет. Но запятые, как и в современном русском языке, помогают понять членение предложения и выделить его основные части.

Цифровые значения букв

В церковнославянских текстах не употребляются арабские и латинские цифры. Для записи чисел используются буквы церковнославянского алфавита, которые имеют числовые значения. В этом случае над буквой ставится знак титла.

Если число записано двумя или более буквами, то знак титла, как правило, ставится над второй буквой от конца.

Числа от 11 до 19 записываются так: на первом месте - буквы, обозначающие единицы, а на втором буква i , имеющая цифровое значение "десять", например №i - 11, в7i - 12, Gi - 13 и т.д.; числа от 21 и далее записываются так: сначала пишется буква, обозначающая десяток, потом буква, обозначающая единицу, например к7з - 27, н7г - 53, o7а - 71. Это правило легко запомнить, если понять, что буквы в церковнославянском числе записываются так, как произносится число, например 11 - один-над-дцать (дцать - десять), 13 - три-над-дцать, 23 - два-дцать-три

Тысячи обозначаются знаком ¤ , который может присоединяться к любой букве, ниже уровня строки, например ¤в7 - 2000, ¤f7 - 9000, ¤… - 60 000, ¤ф\ - 500 000.

Летосчисление может вестись как от Рождества Христова, так и от сотворения мира. Временной промежуток между этими событиями, по церковному преданию, равен 5 508 годам. Следовательно, если дата указана как ¤з7ф (7 500), то это обозначает 1992 г. от Рождества Христова или же по-славянски ¤ац§в

Церковнославянский язык: как святые равноапостольные смогли передать славянам смыслы, для которых не было слов?

Как получилось, что собственно русского литературного языка не может быть? Почему перевести богослужение на русский труднее, чем на любой европейский язык? Ответы – в лекции Ольги Седаковой, прочитанной в Свято-Филаретовском Институте 2 декабря 2004 года.

Тема небольшой лекции, которую я хочу в этот торжественный день предложить Вашему вниманию, – «Церковнославянский язык в русской культуре». Я думаю, для собравшихся здесь это весьма актуальная тема, особенно в связи со спорами о современном богослужебном языке, которые ведутся последние годы. Как вы прекрасно знаете, само существование в качестве языка литургического началось с острой полемики.

Реальная история утверждения кирилло-мефодиевских текстов в Риме (беспрецедентное – и вплоть до Реформации оставшееся единственным прецедентом – введение нового народного языка в литургический обиход!) изучена итальянскими славистами (Риккардо Пиккио, Бруно Мериджи); насколько мне известно, их исследования до сих пор не переведены на русский.

Итак, церковнославянский язык как новый язык богослужения возник в буре полемики – и не раз вокруг него поднимались новые и новые споры, в том числе и ставящие под вопрос благотворность этой начальной инициативы (ср. мнение Г.Федотова). Но я хотела бы сегодня говорить о церковнославянском языке по возможности отстраненно от полемики, и прошлой, и новой.

Церковнославянский язык принадлежит не только собственно церковной истории, но всей истории русской культуры. Многие черты нашей культуры и, как это называют, национального менталитета можно связать с тысячелетним сильным присутствием этого второго, «почти родного», «почти понятного» языка, «священного языка», употребление которого ограничено исключительно богослужением.

Любая, самая краткая цитата на церковнославянском языке (об этом я скажу позже) сразу же привносит с собой всю атмосферу храмового богослужения; эти слова и формы приобрели как будто особую вещественность, уподобившись храмовой утвари, предметам, изъятым из бытового пользования (как, например, оклад иконы, свободное использование которого современным художником выглядит скандальной провокацией, чему мы недавно стали свидетелями).

Впрочем, отношение к церковнославянским цитатам в бытовом применении мягче: такие заведомо «неуместные» цитаты переживаются как особая игра, отнюдь не пародирующая священный текст, как особый комизм, не предполагающий ни малейшего кощунства (ср. «Соборян» Н. Лескова); однако играющие в эту игру отлично знают ее границы.

В сопоставлении с церковнославянским, в контраст к нему воспринимался как язык профанический, не просто нейтральный, а «поганый» (в говорах сохранились некоторые следы этого уничижительного значения «русский»: владимирское «обрусеть» – значит опуститься, перестать следить за собой), недопустимый для выражения духовного содержания.

Естественно, эта разница статусов смягчилась после создания литературного русского языка – но не исчезала до конца (ср. возмущение изложением богословских тем на светском языке, в формах светской поэзии: Свт. Игнатий Брянчанинов об оде «Бог» Державина).

Вообще говоря, церковнославянский язык принадлежит не только русской культуре, но всей культурной общности, которую принято называть Slavia Orthodoxa (православное, или кириллическое славянство), то есть восточным и южным славянам (после того, как он покинул свою западнославянскую моравскую колыбель).

В каждой из этих традиций церковнославянский был вторым языком (то есть тем, который осваивают не органически, как родной язык, а путем особого изучения), письменным, сакральным языком (о чем мы уже говорили), своего рода славянской латынью. Он, как латынь, был в замысле наднациональным языком, о чем часто забывают (переводя с церковнославянского как с чужого «русского» на свой, скажем, украинский – или же считая его, как в Болгарии, «староболгарским»).

И сразу же нужно отметить его отличие от латыни. Латынь была языком всей цивилизации. Латынь использовалась в деловой письменности, в светской литературе, в бытовом обиходе образованных людей, устном и письменном, – одним словом, во всех тех областях, где всегда действует литературный язык.

Что касается церковнославянского, его употребление с самого начала было жестко ограниченным: богослужебным. На церковнославянском никогда не говорили! Ему нельзя было обучать так, как обучали латыни: предлагая ученику составлять простейшие фразы, переводить какие-то фразы с родного языка, типа «мальчик любит свой дом».

Таких новых фраз просто не должно было быть! Они принадлежали бы жанру, который церковнославянский исключал. Упражнениями здесь могли бы быть только задания – составить новый тропарь, кондак, акафист и т.д. по заданным образцам. Но очень маловероятно, чтобы такое происходило.

Этот второй язык, «славянская латынь» (со всеми уже сделанными и многими другими уточнениями) был в каждой из славянских стран очень близко родствен первому говору, vernacula, «простой мове». Настолько близким, что он создавал у болгарина, у русского, у серба впечатление понятности, не требующей специального обучения. Или почти-понятности: но смутность смысла церковнославянских текстов человек объяснял себе как «священную темноту», необходимую для богослужебного текста.

Впечатление это, однако, было и остается ложным, потому что по своей сути церковнославянский – другой язык. Подчеркнем: другой не только по отношению к современному русскому – но и в не меньшей мере к древнерусским говорам. Однако «другость» его была уникальной: не столько грамматической или словарной, сколько семантической, смысловой.

Мы знаем, что церковнославянское «живот» – не то, что современный русский «живот»: это «жизнь». Но и в древнерусских говорах «живот» значил не «жизнь», а «имущество, пожитки». Церковнославянский был, как об этом хорошо сказал историк русского языка Александр Исаченко, по своему существу греческим языком… да, странным метемпсихозом греческого языка в плоть славянских морфем.

Действительно, корни, морфемы, грамматика были славянскими, но значения слов были во многом греческими (вспомним, что изначально все богослужебные тексты – переводы с греческого). Исходя из своей языковой компетенции человек просто не мог понять этих значений и их комбинаций.

Изучив другой, скорее всего, греческий язык славянин несомненно не имел бы этих смысловых иллюзий (и до сих пор прояснить некоторые темные места славянских текстов можно единственным образом: обращением к греческому оригиналу). В связи с этим можно понять и те споры, которые возникли при утверждении славянского богослужения.

Не опасно ли вводить этот новый, в замысле Учителей Славянских более «простой» язык (одним из аргументов перевода на славянский была «простота» – некнижность – славян: «мы же, славяне, – проста чадь», как писал моравский князь, приглашая свв. Кирилла и Мефодия)?

Одним из аргументов противников нововведения было именно то, что он будет менее понятен, чем греческий, или мнимопонятен. Противники славянского богослужения ссылались на слова ап. Павла о говорении на языках: «Говорящий на (новом) языке, молись о даре истолкования». Новый язык будет непонятен именно потому, что он слишком близок – и значит при этом другое.

Я уже говорила о том, что церковнославянский язык окружен множеством разных дискуссий и споров. Один из них – это неразрешенный спор Болгарии и Македонии о том, какой говор положен в основание церковнославянского языка: болгарский или македонский. Мне представляется, что это по существу не слишком существенно.

Совершенно очевидно, что за основу был взят какой-то южнославянский диалект, известный Солунским Братьям. В языке самых ранних кодексов отмечают и болгарские, и македонские черты, и сверх того, вкрапления моравизмов и непереведенные греческие слова (как петух, который почему-то так до сих пор так и остался «алектором» в евангельском повествовании)…

Но существо дела не в этом, потому что на самом деле этот материал, материал дописьменного племенного языка был только материалом, речевой плотью, в которую переводчики, равноапостольные Кирилл и Мефодий, вдохнули совершенно другой, новый, греческий дух. Их обыкновенно называют создателями славянской письменности: на самом деле, вполне справедливо назвать их создателями литургического славянского языка, этого особенного языка, похожего на который, насколько я представляю, нет.

И поэтому, когда кирилло-мефодиевский язык называют, допустим, древнеболгарским, древнерусским, древнемакедонским, такая национальная атрибуция несправедлива; во всяком случае, в любое из этих определений необходимо вставить еще одно слово: древне-церковно-болгарский, древне-церковно-русский, потому что это язык, созданный в Церкви и для Церкви. Как мы говорили, исключительно для церковного употребления.

Его уникальной функциональной чистотой гордились древнерусские книжники. В трактате Черноризца Храбра «О письменех» превосходство славянского аргументируется тем, что другого такого чистого языка нет. На нем не писали грамоты, государственные постановления, светскую поэзию; на нем не вели праздных обыденных бесед – на нем только молились Богу. И это свое свойство церковнославянский язык сохранил до нынешнего времени.

Современный богослужебный язык – плод долгой эволюции староцерковнославянского языка. Этот язык принято в филологии называть синодальным. Окончательную форму, относительную нормированность он приобрел приблизительно к восемнадцатому веку.

Почти обо всем в его истории мы можем говорить только приблизительно, потому что эта история до нынешних времен практически не изучалась филологами, которые относились к этим изменениям с определенным пренебрежением – как к «порче» первоначального, чистого языка. Это характерно для девятнадцатого века, настоящим и ценным в народной культуре считать самое древнее, первоначальное.

Эволюция языка виделась как его порча: с ходом времени церковнославянский приближается к русскому, русифицируется и тем самым теряет свою лингвистическую идентичность. Поэтому, если что преподавали филологам и историкам, то только язык самых древних кодексов, близких ко времени Кирилла и Мефодия. Однако развитие этого языка было отнюдь не деградацией, он – в связи с переводами новых текстов и потребностями в расширении богословского словаря – обогащался, он развивался, но это всё осталось совершенно не изучено.

Чтобы оценить размах изменений, достаточно положить рядом два текста одного эпизода: в версии Зографского кодекса – и современного богослужебного Евангелия. Путь от этого начала к настоящему положению вещей лингвистикой не описан.

Можно отметить парадоксальный характер эволюции староцерковнославянского: этого развития в принципе не должно было быть! Первоначальный демократический, просветительский пафос свв. Кирилла и Мефодия, стремившихся приблизить Священное Писание и богослужение к культурным возможностям новых христианских народов, сменился другим, консервативным, который оставался ведущим в течение многих веков: требуется всеми силами хранить все в том виде, в каком это нам передано, любая новизна подозрительна как отступление от канона (ср. выстроенную Р.Пиккио для русского Средневековья цепочку: православие – правомыслие – правописание; достаточно вспомнить судьбу св. Максима Грека, которому – в качестве догматической ошибки – вменялось неправильное употребление форм прошедшего времени, аориста и перфекта).

Тем не менее, руссификация славянского происходила и происходит доныне, причем не в форме организованных «справ» и реформ (как известно, каждая попытка такой справы сопровождалась печальными последствиями, расколами и человеческими жертвами), а исподволь, в форме упрощения текстов для певчих.

Но вернемся к отношениям церковнославянского и русского. Эти отношения (так же, как так церковнославянского и разговорного болгарского или сербского, однако этим я не занималась и поэтому не могу говорить с уверенностью) описываются Борисом Андреевичем Успенским как диглоссия. Диглоссия, а не двуязычие (то есть, параллельное существование двух языков).

Ситуация диглоссии – это такая ситуация, в которой есть два языка, но носителями они воспринимаются как один. В их восприятии – это один и тот же язык в двух формах («высшей» и «низшей», нормированной и свободной), причем употребление двух этих форм – взаимоисключающее. Там, где употребляется одна форма языка, другая невозможна, и наоборот.

Нельзя, категорически нельзя употреблять «поганый» русский в храмовом богослужении (так это было в средневековье) и точно так же нельзя употреблять сакральный церковнославянский в быту. И это второе было бы воспринято как кощунство. Такая ситуация, диглоссия, известна не только в славянском и не только в христианском мире (ср. сопротивление некоторых религиозных движений иудаизма бытовому употреблению иврита). Обычно диглоссия действует там, где между двумя языками устанавливаются иерархические отношения: один язык – священный, другой – профанный.

Что касается понятности церковнославянского, то, видимо, он никогда не был совершенно понятным без особой подготовки (а часто и после нее: ведь грамматики и словари этого языка появляются очень поздно, а обучение исключительно по текстам не гарантирует понимания всех контекстов). У нас достаточно много свидетельств о том, что он не был понятен в девятнадцатом веке.

Хотя бы знаменитая сцена молебна в «Войне и мире», где Наташа Ростова понимает «миром Господу помолимся» как «всем миром помолимся Господу», «о свышнем мире» – как о «мире среди ангелов»…

Неудивительно, что церковнославянских оборотов не понимали дворяне и крестьяне, но часто их не понимали и духовные лица. Свидетельство тому – проповеди, в том числе и проповеди прославленных деятелей русской Церкви, в которых толкования отдельных стихов основаны на простом недоразумении.

Например, проповедь на стих Псалма: «возьмите врата князи ваша»: следует рассуждение о том, почему именно «князи» должны «взять врата», исходя из русских значений этих слов, тогда как «возьмите» значит по-славянски «поднимите», а «князи» – деталь конструкции ворот. Примеры таких глубокомысленных непониманий можно коллекционировать, но это не слишком интересно.

Тем более не стоит удивляться, что язык богослужения непонятен нашим современникам, которых не обучали даже так, как учили наших бабушек (читать тексты, запоминать их наизусть) и которые, как правило, не изучали классических языков. Ведь знакомство с классическими языками чрезвычайно помогает понимать эти тексты: стихотворные инверсии гимнографии, перестановки слов, грамматические конструкции – все, что совершенно не свойственно живым славянским наречиям и что внесено из греческого.

Но самое трудное для неподготовленного восприятия – это все же не синтаксис, а семантика, значения слов. Представим себе переводческую задачу равноапп. Кирилла и Мефодия. Им нужно было передать смыслы, для которых еще не было слов!

Славянские говоры не выработали всех тех значений, которые были необходимы для передачи богослужебных текстов и текстов Писания. В эти значения вложены века греческой мысли и еврейской книжности. Славянское слово, дописьменное, ничем похожим не располагало.

Мы можем себе представить переводческую работу Кирилла и Мефодия таким образом: они брали греческое слово, которое совпадало с каким-то славянским в своем «нижнем», вещественном значении, и как бы сцепляли два эти слова «на вырост». Так, славянское «дух» и греческое «pneuma» соединены в своем «нижнем» значении – «дыхание». И дальше в славянском слове как бы нарастает вся смысловая вертикаль, то содержание «духа», которое развито греческой цивилизацией, греческим богословием.

Надо заметить, что русские говоры так и не развили этого значения. «Дух» в говорах означает только «дыхание», или «жизненную силу» («у него духа нет» – значит «он скоро умрет», жизненной силы нет). Поэтому исследователь народных верований столкнется с тем, что «душа» там (вопреки церковному представлению о теле, душе и духе) выше «духа»: «дух» присущ всему живому, с «душой» дело сложнее: «одним духом живут разбойники, потому что душа их уже при жизни в аду», так рассуждает носитель традиционных верований, основанных на «первом», устном языке.

Язык, который получился в результате таких смысловых прививок, можно назвать в определенном смысле искусственным, но совсем в ином роде, чем искусственно созданные языки типа эсперанто: он выращен на совершенно живой и реальной словесной основе – но ушел от этого корня в направлении «небес» смысла, то есть, непредметного, концептуального, символического, духовного значения слов.

Очевидно, он ушел в эти небеса дальше, чем собственно греческий, – и почти не касается земли. Он воспринимается не то чтобы как целиком иносказательный – но как относящийся к иной реальности, наподобие иконы, которую не следует сопоставлять с предметной реальностью, натуральной перспективой и т.п.

Я позволю себе выразить такое предположение: это его «небесное» качество очень уместно в литургической гимнографии с ее созерцательным, «умным» (в славянском смысле, то есть, невещественным) содержанием, с ее формой, составляющей аналог иконописной форме («извитие словес», ploke) – и часто это же качество не дает почувствовать прямоту и простоту слова Священного Писания.

Еще одно свойство церковнославянского языка: он подчиняется не чисто лингвистическим законам. Некоторые особенности его орфографии и грамматики обоснованы доктринально, а не лингвистически: например, разные орфограммы слова «ангел» в значении «ангел Божий» или «дух зла». Или же слово «слово», которое в «простом» значении «слова» относится к среднему роду, но в значении «Бог Слово» склоняется по мужскому роду, и так далее. Как мы уже говорили, сами грамматические формы осмысляются доктринально.

В этой тысячелетней ситуации диглоссии и коренится проблема перевода на русский язык. Казалось бы, почему это так трудно или недопустимо, если эти тексты уже переведены на французский, финский, английский и переводы реально действуют в литургической практике Православных Церквей? Почему же так трудно с русским?

Именно потому, что эти два языка воспринимались как один. И те средства, те возможности, которыми располагал церковнославянский, русский у себя не развивал. Он передоверил славянскому языку всю область «высоких» слов, всю область высоких, отвлеченных и духовных понятий. И затем, при создании литературного русского языка, церковнославянский словарь просто заимствовался для его «высокого стиля».

С тех пор, как сформирован литературный русский язык, церковнославянский словарь введен туда как высший стиль этого языка. Разницу между церковнославянскими и русскими словами мы ощущаем как стилистическую – и жанровую. Замена славянизмов руссизмами дает эффект сильного стилистического снижения.

Вот пример, который приводил мой учитель, Никита Ильич Толстой: он переводил целиком составленную из славянизмов фразу «устами младенца глаголет истина» на русский: получалось: «ртом ребёнка говорит правда». Здесь еще как будто ничего страшного не происходит, но мы чувствуем неловкость, как если бы стихи Пушкина «Я вас любил…» были бы переведены на молодежный жаргон («Я от тебя типа балдел»).

Это очень трудно преодолимая проблема: церковнославянский язык навсегда связан для нас с высоким слогом, с торжественным красноречием; русский – нет, поскольку он ему отдал эту область. Кроме того, все церковнославянские слова, вопреки их реальному значению, всегда воспринимаются как отвлеченные.

«Ворота» – это простые ворота, предмет обихода: «врат» в обиходе нет, «врата» располагаются в иной, умопостигаемой или символической реальности (хотя вопреки всему откуда-то появился футбольный «вратарь»). «Глаза» – это физические глаза, «очи» – это скорее всего очи нематериальные («очи ума») или необычайно прекрасные одухотворенные глаза.

И если нарушить такое распределение и сказать «царские ворота» или «невещественными глазами он посмотрел» – это будет очень смелый поэтический образ.

Для переводчиков на русский язык это наследство диглосии мучительно. Когда имеешь дело с серьезными возвышенными текстами, с европейской поэзией – Данте или Рильке – где может появиться ангел, мы невольно и автоматически славянизируем. Но в оринигале нет этого, нет этой языковой двухъярусности, там одно и то же слово, скажем, «Аugen», это и «очи» и «глаза».

Нам же приходится выбирать между «очами» и «глазами», между «устами» и «ртом», и так далее. Мы не можем сказать об устах ангела «рот» и об очах его – глаза. О возвышенном на русском языке мы привыкли говорить славянизмами. Конечно, попытки «обмирщить» литературный и поэтический язык были, и одна из них – это евангельские «Стихи из романа» Пастернака, где отчетливо и намеренно все происходящее передано русскими словами и прозаическим синтаксисом:

И так погрузился Он в мысли свои…

Но обычно поэты не решаются на такое. Это отчасти похоже на то, как если бы иконный образ писали в импрессионистической манере. Во всяком случае, это выход из храма под открытое небо языка.

Причина семантических расхождений русского и церковнославянского слова чаще всего заключается в том, что в основе славянского лежит значение того греческого слова, которое первые переводчики связали со славянской морфемой, и которое не может быть известно носителям славянского языка, если они не получили соответствуюшего образования.

Иногда таким образом вошли и навсегда остались в славянском языке простые переводческие недоразумения. Так, например, слово «пища» в значении «наслаждение» («рай пищи», «пища нетленная») и «пищный» в значении «сладостный» («рай пищный») возникло от смешения двух греческих слов: «trophe» и «truphe» – «пища» и «наслаждение». Такого рода примеры можно умножить, но далеко не все сдвиги объясняются из греческого субстрата. Почему, например, греческому eleison, «помилуй», в славянском часто соответствует «очисти»?

Но, каковы бы не были причины расхождений, такие «двойные» слова, входящие и в русский, и в церковнославянский, чаще всего и затрудняют понимание церковнославянских текстов. Здесь человек уверен, что ему всё понятно: ведь это слово – скажем, «губительный» – он прекрасно знает! Слово «гобзует» он посмотрит в словаре – но зачем узнавать там значение «губительства»? А слово это означает эпидемию, заразный недуг.

Преподавая, я проводила небольшие эксперименты: я спрашивала людей, которые знают эти тексты наизусть, и даже читают их в храмах: «А что это значит?» Не в символическом, не в каком-то дальнем смысле – в самом простом: что здесь говорится?

Первой реакцией обычно было удивление: а что тут понимать? все ясно. Но когда я всё-таки настаивала, чтобы это передали другими словами, то часто оказывалось, что тот или этот оборот понимается прямо наоборот! Я повторяю, я говорю только о буквальном значении.

Вот один из моих любимых примеров – слово «непостоянный» («astatos» по-гречески): «яко непостоянно величие славы Твоея». И вот все спокойно объясняли: ничего странного, конечно, оно изменчивое. Когда же я говорила: «Но величие Божие не может быть изменчиво, оно всегда то же», это вводило в замешательство.

На самом деле, славянское «непостоянно» ничего общего с «изменчивостью» не имеет, это русское значение. По-славянски это значит: то, против чего нельзя «постояти», выстоять. То есть «невыносимое», неодолимое величие. Из слов такого рода и составлен мой словарь – первый в этом роде, поскольку таких выборочных словарей церковнославянского языка еще не было. Это первая попытка, и я предпочла назвать то, что сделала, не «словарем», а «материалами к словарю».

Начиная собирать этот словарь, я предполагала, что в него войдет несколько десятков слов, вроде всем здесь известных «живот» или «позор». Но оказалось, что там больше двух тысяч. И это далеко не конец сбора материала – это скорее начало.

Диапазон расхождений этих церковнославянских значений с русскими может быть разным: резким, вплоть до противоположного, как в «непостоянном» – или очень мягким и тонким, который можно не заметить. Таким, как, например, в слове «тихий». «Тихим и милостивым вонми оком». Славянское «тихий», в отличие от русского, имеет в виду не акустическую слабость (как русское «тихий» – негромкий) и не пассивность (русское «тихий» в противопоставлении бойкому, агрессивному).

Славянское «тихий» противопоставлено «грозному», «угрожающему», «штормовому». Как тишина на море, штиль, отсутствие бури. «Тихий» – это такой, в котором нет угрозы. И, кроме того, слово «тихий» может передавать греческое «радостный», и не только в молитве «Свете тихий». «Тиха бо дателя любит Бог»: Бог любит того, кто подает милостыню с радостью.

И еще одно слово, тоже очень важное, в котором смещение по сравнению с русским как будто не слишком значительное – слово «теплый». Славянское «теплый» – не «умеренно горячий», как русское»: это как раз «очень горячий», «жгучий» – и отсюда: «ревностный». «Теплый молитвенник» – горячий, ревностный молитвенник. При этом привычка понимать «тихий», «теплый» в русском смысле во многом и создала образ православия.

Что такое православие как стилистика, как образ? На ум сразу же придут образы «тишины» и «теплоты» – в этих самых, как бы неправильно понятых значениях. И таких слов немало, и что с ними делать?

Это вопрос, я бы сказала, общеисторический, общекультурный. В какой-то момент историк выясняет, что изначальное значение того или другого изменено, и в таком измененном, искаженном виде продолжается много веков. Что здесь делать? Настаивать на возвращении к правильному началу?

Но само это искажение может быть плодотворным, может принести интересные плоды. В конце концов, оно уже часть традиции. И я бы очень осторожно смотрела на такие вещи, потому что они и составляют традицию, большую традицию восприятия восточного православного христианства, даже если она возникла из простого лингвистического недоразумения.

Такого рода непонимание, или понимание славянских слов в русской перспективе разделяют и те, кто переводит православное богослужение на другие языки. Я смотрела английские, немецкие, итальянские переводы – и увидела, что в предсказуемых местах всё понято именно так. Например, «Умиление» (иконографический тип) везде будет переведено как «нежность», «растроганность» (Tendresse, Tenerezza и под.)

Тогда как «умиление» («katanyksis») – это «сокрушение» или «помилование», а вовсе не «нежность». И вместе с тем, привычка примысливать к славянскому русское «умиление», невольную растроганность, и русское «умильный», трогательный (славянское: приводящий в сокрушение) – это привычка, дорогая нам. Уточнение значений, с одной стороны, необходимо для понимания, а, с другой стороны, здесь необходима особая деликатность, чтобы не отменять того, что так дорого, что вошло уже и в светскую культуру. Что навсегда помнится как родной образ.

Церковнославянский язык, в конце концов, представляет собой – я думаю, уже много веков представляет собой – не столько язык, сколько текст. Он не работает как язык, как порождающая реальные новые высказывания структура. Он и есть высказывание.

Весь объем церковнославянских текстов, все тексты на церковнославянском языке – это своего рода один текст, одно огромное и прекрасное высказывание. Самой малой цитаты из него достаточно, чтобы вызвать весь образ церковного богослужения, его благовоний, тканей, огней в полутьме, мелодических оборотов, его изъятости из линейного времени… всего, что связано с плотью богослужения.

Для этого достаточно не только цитаты – минимального знака этого языка, какой-нибудь грамматической формы, в том числе, и неправильной формы. Как у Хлебникова:

Синеют ночные дорози.

«Дорози» – такой формы от «дорога» не существует и, тем не менее, эти неправильные «дорози» (собственно, одна буква «з» на месте «г») сразу же вводят нас в мир православного духа, православной стилистики.

Итак, этот язык во многом и создал образ русского православия, «тихого» и «тёплого». Можно долго говорить и о том, как он влиял и вообще на российскую культуру. Что значит и что влечет за собой эта привычка к двуязычию, понятому как одноязычие, эта очень сложная психологическая установка. Что значит и что влечет за собой многовековая привычка принимать священное слово, знать его наизусть и не затрудняясь его «темнотой», «полупонятностью».

От такого слова не привыкли требовать полной отчетливости: что от него ожидается – это сила. Священное слово – сильное слово. И русское обыденное слово как бы заведомо этой силой не обладает. Оно может приобрести ее в поэзии – но здесь, как говорится, должен «человек сгореть», должен действовать личный гений.

Церковнославянское слово обладает этой силой как бы само по себе, без своего Пушкина или Блока. Почему, откуда? вряд ли мы ответим на этот вопрос. Похожие впечатления я слышала от католиков, которые рассказывали мне совсем недавно, как какой-то экзорцист читал молитвы по латыни, и они действовали: как только он произносил их в переводе на французский язык, они переставали действовать.

Так воспринимается церковнославянский язык: как сильный, властный язык. Не язык, собственно, а текст, как я говорила. Конечно, на нем создавались – составлялись – и новые тексты, но вряд ли это можно назвать сочинением. Это мозаика из осколков уже существующих текстов, составленная в новом порядке по законам жанра: акафиста, канона…

Сочинить новое произведение на церковнославянском языке невозможно – новое по нашим понятиям нового. Сила церковнославянского слова близка магической – и она сохраняется в любой цитате – и в такой, где ничего собственно церковного, богослужебного не предполагается. Как, например, в «Стихах к Блоку» Марины Цветаевой:

Ты увидишь вечерний свет.
Ты проходишь на запад солнца,
И метель заметает след.
Мимо окон моих – бесстрастный –
Ты пройдёшь в снеговой тиши,
Божий праведник мой прекрасный,
Свете тихий моей души.

Вызванная несколькими инкрустациями, взятыми из нее, молитва «Свете тихий» в этих стихах играет всеми своими свойствами священного, прекрасного, таинственного слова.

Я полагаю, что некоторые свойства русской поэзии связаны с этой народной привычкой к властному и понятийно не проясняемому священному языку. Насколько я могу судить, русская поэзия в девятнадцатом, и тем более, в двадцатом веке гораздо легче, чем другие европейские традиции, позволяла себе фантастику слова, смещения его словарного значения, странные сочетания слов, которые не требуют какого-то окончательного «прозаического» понимания:

И дышит таинственность брака
В простом сочетании слов,

как писал молодой Мандельштам. Быть может, это кого-то удивит, но самым прямым наследником церковнославянского языка мне представляется Александр Блок, который никогда не уснащал свою речь богатыми славянизмами, как это делал Вячеслав Иванов, но сам его язык несет в себе волшебную беспредметную силу церковнославянского слова, которое внушает, не объясняя:

Эта прядь, такая золотая,
Разве не от прежнего огня?
Милая, безбожная, пустая,
Незабвенная – прости меня!

Здесь нет цитат, но каждый узнает в этом тройном шаге эпитетов ритм и силу молитвословия.

О судьбе церковнославянского в светской культуре можно говорить много. Я остановлюсь, пожалуй, только еще на одном, очень значительном эпизоде: на поэзии Некрасова и народовольчестве. Вот где особая властная убедительная сила славянских оборотов сыграла свою роль!

Участники этого движения вспоминают, что если бы они только читали статьи социалистов, написанные на «западном» «научном» языке, как у Белинского, это на них бы совершенно не подействовало. Но Некрасов, который необыкновенно богато, щедро, неожиданно ввел церковнославянский язык, нашел для идеологии народничества увлекательное слово. Длинное, сложносоставленное слово славянского:

От ликующих, праздноболтающих,
Обагряющих руки в крови
Уведи меня в стан погибающих
За великое дело любви.

Литургический язык с его ключевыми словами – любовь, жертва, путь – оказался непреодолимо убедительным для молодежи того времени. Он истолковал им их дело как «святую жертву», как продолжение литургии.

Я только упомяну о еще одной псевдоморфозе церковнославянского – официальном языке сталинской пропаганды, состоявшем, по подсчетам лингвистов, на 80% из славянизмов (таков состав старой редакции михалковского «Гимна Советского Союза»).

И, наконец, последняя на сегодня тема: литературный русский язык. Его положение было очень сложно. «Сверху» располагался священный церковнославянский язык, совпадая с ним в зоне возвышенных, отвлеченных слов. С другой стороны, «снизу» его омывало море живых говоров, в отношении к которым он сам напоминал церковнославянский.

Это чувствовали все русские писатели, вплоть до Солженицына: русский литературный язык как будто бесплотен, абстрактен, безличен – в сравнении с ярким, вещным словом народных живых говоров. У русского писателя до определенного времени было три возможности, три регистра: нейтральный литературный язык, высокий церковнославянский и живое, играющее слово говоров. У нормативного советского писателя уже не было ни церковнославянского, ни литературного: спасти положение могло только слово говоров.

Литературный русский язык, о котором уже упомянутый Исаченко написал в свое время скандальную статью (по-французски) «Русский ли литературный русский язык по своему происхождению?» И ответил: «Нет, это не русский язык, это церковнославянский язык: он так же отлит по образу церковнославянского, как церковнославянский – по образу греческого».

Я опускаю его аргументы, но в самом деле, литературный русский язык отличается от говоров подобным образом, как – со всеми mutatis mutandis – отличался от них церковнославянский. Это во многом другой язык. Кстати, в документах Собора 1917 года, изданных о. Николаем Балашовым, мне встретилась замечательная заметка кого-то из участников дискуссии о богослужебном языке, касающаяся «непонятности» церковнославянского.

Автор (я, к сожалению, не помню его имени) замечает, что язык современной ему беллетристики, журналистики не менее непонятен народу, чем церковнославянский. И в самом деле, литературный язык совершенно так же непонятен носителю русского говора, если тот не получил определенного образования. Это «непонятные», «иностранные» слова (не только варваризмы, которые литературный язык в отличие от консервативных говоров легко вбирает в себя – но и собственно русские слова с другой семантикой, которая не возникает непосредственно из самого языка, из самих говоров).

Да, словарь литературного языка в огромной своей доле представляется людям, не получившим определенногоо образования, по грамматике – русским, по смыслу – иноземным. Я думаю, что всем приходилось встречаться с этим, разговаривая с человеком, который может переспросить: а как это по-нашему, то, что ты сказал? Литературный язык для них как бы иностранный, и таким образом он несет в себе свойства церковнославянского языка, его беспредметность, его надбытность.

Вот, собственно, и всё, что я могла бы сегодня рассказать вам о церковнославянском языке в русской культуре, хотя это тема бесконечная. Это разговор о великом сокровище нашей культуры, утратив которое мы потеряем связь не только с церковнославянскими текстами, но и со светской русской словесностью трех последних веков. И это разговор о сокровище, которое с самого начала несло в себе известную опасность: сильное, прекрасное, внушающее, но не толкующее, не истолковываемое слово.

Вы прочитали статью Церковнославянский язык: слова для смыслов . Читайте также.

ЦЕРКОВНОСЛАВЯНСКИЙ ЯЗЫК, средневековый литературный язык, сохранившийся до нашего времени в качестве языка богослужения. Восходит к созданному Кириллом и Мефодием на основе южнославянских диалектов старославянскому языку. Древнейший славянский литературный язык распространялся сначала у западных славян (Моравия), затем у южных (Болгария) и в конце концов становится общим литературным языком православных славян. Этот язык получил также распространение в Валахии и некоторых областях Хорватии и Чехии . Таким образом, церковнославянский язык с самого начала был языком церкви и культуры, а не какого-либо отдельного народа.

Церковнославянский язык был литературным (книжным) языком народов, населяющих обширную территорию. Поскольку он был, в первую очередь, языком церковной культуры, на всей этой территории читались и переписывались одни и те же тексты. Памятники церковнославянского языка испытывали влияние местных говоров (сильнее всего это отражалось на орфографии), однако строй языка при этом не менялся. Принято говорить об изводах (региональных вариантах) церковнославянского языка – русском, болгарском, сербском и т.д.

Церковнославянский никогда не был языком разговорного общения. Как книжный он был противопоставлен живым национальным языкам. Как литературный он был нормированным языком, причем норма определялась не только местом, где был переписан текст, но также характером и назначением самого текста. Элементы живого разговорного (русского, сербского, болгарского) могли в том или ином количестве проникать в церковнославянские тексты. Норма каждого конкретного текста определялась взаимоотношением элементов книжного и живого разговорного языка. Чем важнее был текст в глазах средневекового книжника-христианина, тем архаичнее и строже языковая норма. В богослужебные тексты элементы разговорного языка почти не проникали. Книжники следовали традиции и ориентировались на наиболее древние тексты. Параллельно с текстами существовала также деловая письменность и частная переписка. Язык деловых и частных документов соединяет элементы живого национального языка (русского, сербского, болгарского и т.п.) и отдельные церковнославянские формы.

Активное взаимодействие книжных культур и миграция рукописей приводили к тому, что один и тот же текст переписывался и читался в разных редакциях. К 14 в. пришло понимание того, что тексты содержат ошибки. Существование разных редакций не позволяло решить вопрос о том, какой текст древнее, а следовательно лучше. При этом более совершенными казались традиции других народов. Если южнославянские книжники ориентировались на русские рукописи, то русские книжники, напротив, считали, что более авторитетной является южнославянская традиция, так как именно у южных славян сохранились особенности древнего языка. Они ценили болгарские и сербские рукописи и подражали их орфографии.

Вместе с орфографическими нормами от южных славян приходят и первые грамматики. Первой грамматикой церковнославянского языка, в современном значении этого слова, является грамматика Лаврентия Зизания (1596). В 1619 появляется церковнославянская грамматика Мелетия Смотрицкого , которая определила позднейшую языковую норму. В своей работе книжники стремились к исправлению языка и текста переписываемых книг. При этом представление о том, что такое правильный текст, с течением времени менялось. Поэтому в разные эпохи книги правились то по рукописям, которые редакторы считали древними, то по книгам, привезенным из других славянских областей, то по греческим оригиналам. В результате постоянного исправления богослужебных книг церковнославянский язык и приобрел свой современный облик. В основном этот процесс завершился в конце 17 в., когда по инициативе патриарха Никона было произведено исправление богослужебных книг. Поскольку Россия снабжала богослужебными книгами другие славянские страны, послениконовский облик церковнославянского языка стал общей нормой для всех православных славян.

В России церковнославянский язык был языком церкви и культуры вплоть до 18 в. После возникновения русского литературного языка нового типа церковнославянский остается лишь языком православного богослужения. Корпус церковнославянских текстов постоянно пополняется: составляются новые церковные службы, акафисты и молитвы.

Являясь прямым наследником старославянского языка, церковнославянский до сегодняшнего дня сохранил многие архаичные особенности морфологического и синтаксического строя. Он характеризуется четырьмя типами склонения существительного, имеет четыре прошедших времени глагола и особые формы именительного падежа причастий. Синтаксис сохраняет калькированные греческие обороты (дательный самостоятельный, двойной винительный и др.). Наибольшим изменениям подверглась орфография церковнославянского языка, окончательный вид которой сформировался в результате «книжной справы» 17 в.

Раздел для изучающих церковнославянский язык

Церковнославянский язык - богослужебный язык Русской Православной Церкви.

Возник в IX веке как язык благовестия Евангелия для славянских народов: при переводе Священных Писаний святыми равноапостольными Кириллом и Мефодием.

Азбука церковнославянского языка состоит из славянских и греческих букв, многие слова, употребляемые в нем, также имеют греческое происхождение.

В сравнении с современным русским языком, церковнославянский содержит и передает тончайшие оттенки духовных понятий и переживаний.

Как научиться понимать богослужебный язык церкви:

1) Приобрести толковый молитвослов с параллельным переводом, словарь и учебник.
2) Можно начать читать молитвослов (утреннее и вечернее правило, правило к Причастию) - в русской транскрипции с параллельным переводом.

3) Воспользоваться нашим ресурсом в сети Интернет.

Научиться читать на ЦСЯ можно за несколько часов. Для этого нужно изучить 2 таблицы: слова с титло и правила чтения нескольких букв и их сочетаний.
Большая часть слов созвучна современному языку, но следует обратить внимание на то, что ряд привычных для нас слов имеет иное или даже противоположное (паронимы ) значение. Также важно учесть, что богослужебные тексты основаны на Священном Писании, без знания которого перевод не даст понимания.
4) Участвовать в богослужениях, сверяясь с текстом и комментариями.

1. Академический курс церковнославянского языка.

2. Церковнославянский язык для старшеклассников.

3. Церковнославянский язык для 6-8 классов. Учебник церковнославянского языка (в разработке)

4. Начальный курс церковнославянского языка (начальная школа). Учебник церковнославянского языка (в разработке)

5. Цикл телепередач о церковнославянском языке .

Учебник церковнославянского языка

Ц ерковнославянский язык – язык, сохранившийся до нашего времени в качестве языка богослужения. Восходит к созданному Кириллом и Мефодием на основе южнославянских диалектов старославянскому языку. Древнейший славянский литературный язык распространялся сначала у западных славян (Моравия), затем у южных (Болгария) и в конце концов становится общим литературным языком православных славян. Этот язык получил также распространение в Валахии и некоторых областях Хорватии и Чехии. Таким образом, церковнославянский язык с самого начала был языком церкви и культуры, а не какого-либо отдельного народа.
Церковнославянский язык был литературным (книжным) языком народов, населяющих обширную территорию. Поскольку он был, в первую очередь, языком церковной культуры, на всей этой территории читались и переписывались одни и те же тексты. Памятники церковнославянского языка испытывали влияние местных говоров (сильнее всего это отражалось на орфографии), однако строй языка при этом не менялся. Принято говорить об изводах (региональных вариантах) церковнославянского языка – русском, болгарском, сербском и т.д.
Церковнославянский никогда не был языком разговорного общения. Как книжный он был противопоставлен живым национальным языкам. Как литературный он был нормированным языком, причем норма определялась не только местом, где был переписан текст, но также характером и назначением самого текста. Элементы живого разговорного (русского, сербского, болгарского) могли в том или ином количестве проникать в церковнославянские тексты. Норма каждого конкретного текста определялась взаимоотношением элементов книжного и живого разговорного языка. Чем важнее был текст в глазах средневекового книжника-христианина, тем архаичнее и строже языковая норма. В богослужебные тексты элементы разговорного языка почти не проникали. Книжники следовали традиции и ориентировались на наиболее древние тексты. Параллельно с текстами существовала также деловая письменность и частная переписка. Язык деловых и частных документов соединяет элементы живого национального языка (русского, сербского, болгарского и т.п.) и отдельные церковнославянские формы.
Активное взаимодействие книжных культур и миграция рукописей приводили к тому, что один и тот же текст переписывался и читался в разных редакциях. К XIV в. пришло понимание того, что тексты содержат ошибки. Существование разных редакций не позволяло решить вопрос о том, какой текст древнее, а следовательно лучше. При этом более совершенными казались традиции других народов. Если южнославянские книжники ориентировались на русские рукописи, то русские книжники, напротив, считали, что более авторитетной является южнославянская традиция, так как именно у южных славян сохранились особенности древнего языка. Они ценили болгарские и сербские рукописи и подражали их орфографии.
Первой грамматикой церковнославянского языка, в современном значении этого слова, является грамматика Лаврентия Зизания (1596). В 1619 году появляется церковнославянская грамматика Мелетия Смотрицкого, которая определила позднейшую языковую норму. В своей работе книжники стремились к исправлению языка и текста переписываемых книг. При этом представление о том, что такое правильный текст, с течением времени менялось. Поэтому в разные эпохи книги правились то по рукописям, которые редакторы считали древними, то по книгам, привезенным из других славянских областей, то по греческим оригиналам. В результате постоянного исправления богослужебных книг церковнославянский язык и приобрел свой современный облик. В основном этот процесс завершился в конце XVII в., когда по инициативе патриарха Никона было произведено исправление богослужебных книг. Поскольку Россия снабжала богослужебными книгами другие славянские страны, послениконовский облик церковнославянского языка стал общей нормой для всех православных славян.
В России церковнославянский язык был языком Церкви и культуры вплоть до XVIII в. После возникновения русского литературного языка нового типа церковнославянский остается лишь языком православного богослужения. Корпус церковнославянских текстов постоянно пополняется: составляются новые церковные службы, акафисты и молитвы.
Являясь прямым наследником старославянского языка, церковнославянский до сегодняшнего дня сохранил многие архаичные особенности морфологического и синтаксического строя. Он характеризуется четырьмя типами склонения существительного, имеет четыре прошедших времени глагола и особые формы именительного падежа причастий. Синтаксис сохраняет калькированные греческие обороты (дательный самостоятельный, двойной винительный и др.). Наибольшим изменениям подверглась орфография церковнославянского языка, окончательный вид которой сформировался в результате «книжной справы» XVII в.

Плетнева А.А., Кравецкий А.Г. Церковнославянский язык

Данное учебное пособие по церковнославянскому языку учит читать и понимать тексты, используемые в православном богослужении, знакомит с историей отечественной культуры. Знание церковнославянского языка дает возможность по-иному осмыслить многие явления русского языка. Книга является незаменимым пособием для тех, кто хочет самостоятельно изучить церковнославянский язык. Она будет интересна и полезна также самому широкому кругу читателей.

Наша современность, и особенно повседневность, - противоречивы и сложны. Преодолевая трудности и противоречия, мы стремимся к полнокровной духовной и светской жизни, к обновлению и в то же время к возвращению многих утраченных и почти забытых ценностей, без которых бы не было нашего прошлого и едва ли сбу-дется вожделенное будущее. Мы вновь ценим то, что испытано поколениями и что, несмотря на все попытки «разрушить до основания», передано нам в наследие века-ми. К таким ценностям относится древний книжный церковнославянский язык.

Его живительный первоисточник - старославянский язык, язык святых пер-воучителей славянских Кирилла и Мефодия, называемых за их подвиг создания и распространения славянской грамоты и богослужения равноапостольными, был одним из древнейших книжных языков Европы. Помимо греческого и латинского, корни которых уходят в античные дохристианские времена, можно назвать только три европейских языка, не уступающих по старшинству старославянскому: это - готский (IV в.), англосаксонский (VII в.) и древневерхненемецкий (VIII в.). Старосла-вянский язык, возникший в IX в., оправдывает свое название, ибо он, как и его пер-вая азбука - глаголица, был создан святыми солунскими братьями для всех славян и бытовал сначала в среде славян западных и западной части южных славян - мораван, чехов, словаков, отчасти поляков, паннонских и альпийских славян, а затем славян южных в пределах далматинских, хорватских, македонских, болгарских и сербских и, наконец, у славян восточных. В их среде более тысячи лет тому назад в результате Крещения Руси он укоренился, расцвел «яко кринъ пръчистий» и дал удивительные образцы одухотворенного и целомудренного писания, к которым об-ращались многие поколения наших дедов и отцов.

Без церковнославянского, бытовавшего на Руси, трудно себе представить разви-тие русского литературного языка во все эпохи его истории. Церковный язык, подоб-но латыни в западных романских странах, был всегда опорой, гарантией чистоты и источником обогащения русского нормированного языка. Мы и сейчас, порой под-сознательно, несем в себе частицы священного общеславянского языка и пользуем-ся им. Употребляя пословицу «Устами младенца глаголет истина», мы не задумы-ваемся над тем, что «чисто» по-русски следовало бы сказать «Ртом ребенка говорит правда», а ощущаем лишь некоторый архаизм, книжность этого мудрого речения. Наши предки в XVIII в. или в начале XIX в., используя французский идиом trainer une miserable existence, не стали говорить «тащить убогую житуху», как, казалось бы, следовало ожидать, а обратились к церковнославянской традиции и... стали в некоторых случаях влачить жалкое существование. Еще Михайло Ломоносов в «Предисловии о пользе книг церковных в российском языке» в 1757 г. писал, что «старательным и осторожным употреблением сродного нам коренного славенского языка купно с российским отвратятся дикие и странные слова нелепости, входящие к нам из чужих языков, заимствующих себе красоту из греческого, и то еще через латинский», и пояснял, что «оные неприличности ныне небрежением чтения книг церковных вкрадываются к нам нечувствительно, искажают собственную красоту на-шего языка, подвергают его всегдашней перемене и к упадку преклоняют. Сие все показанным способом пресечется, и российский язык в полной силе, красоте и богат-стве переменам и упадку не подвержен утвердится, коль долго Церковь российская славословием Божиим на славянском языке украшаться будет».

Таким образом, благоприятное будущее русского литературного языка М. В. Ло-моносов видел в опоре на «славенский язык», что и было подтверждено в начале XIX в. блистательным поэтическим слогом Пушкина, а еще почти столетие спустя, в траги-ческие дни Второй русской революции, другой служитель русской Музы поэт Вячеслав Иванов, автор ряда произведений на языке, близком к церковнославянскому, в статье «Наш язык» писал: «Язык, стяжавший столь благодатный удел при самом рождении, был вторично облагодетельствован в своем младенчестве таинственным крещением в животворящих струях языка церковнославянского. Они частично претворили его плоть и духотворно преобразили его душу, его “внутреннюю форму”. И вот он уже не просто дар Божий нам, но как бы дар Божий сугубо и вдвойне, - преисполненный и преумноженный. Церковнославянская речь стала под перстами боговдохновенных ваятелей души славянской, свв. Кирилла и Мефодия, живым слепком “божественной эллинской речи”, образ и подобие которой внедрили в свое изваяние приснопамятные Просветители». Для многих писателей и поэтов, да и просто ревнителей благолепия русского языка, церковнославянский был не только источником вдохновения и образ-цом гармонической завершенности, стилистической строгости, но и стражем, как это полагал еще Ломоносов, чистоты и правильности пути развития русского («российско-го») языка. Утратил ли эту роль церковнославянский и в наше время? Я полагаю, что не утратил, что именно эту функциональную сторону древнего языка, языка, не отре-шенного от современности, следует осознавать и воспринимать и в наше время. Мне известно, что во Франции любители и охранители чистоты французской речи так же относятся и к латыни, изучая и популяризируя этот средневековый международный европейский язык и даже стремясь сделать его устным, разговорным в определенных ситуациях и условиях. Они создали общество «живой латыни» (le latin vivant) ни-как не в ущерб, а на пользу родному французскому языку.

Тот церковнославянский язык, который мы слышим в храмах и находим в цер-ковных книгах, в науке теперь принято называть новоцерковнославянским, на нем пишутся новые церковные тексты: акафисты, службы новопрославленным святым. Этот термин ввел известный чешский палеославист Вячеслав Францевич Мареш (он сам себя так именует по-русски), посвятивший новоцерковнославянскому язы-ку несколько работ. В докладе на конференции, приуроченной к 1000-летию Креще-ния Руси (Ленинград, 31 января - 5 февраля 1988 г.), он сообщил, что «в наше вре-мя существуют три типа новоцерковнославянского языка: 1) русский тип, который употребляется как литургический язык в богослужении византийского обряда (про-изношение приспособляется к языковой среде); 2) хорватско-глаголический тип, который употребляется в богослужении римского обряда у хорватов (с 1921 до 1972 г. также у чехов); 3) чешский тип, с 1972 г. употребляемый в римском обряде у чехов (оформлен научным путем в 1972 г.)». Недавно изданы служебники римского обря-да на новоцерковнославянском языке хорватско-глаголического варианта и вариан-та чешского. Как все литургические книги, они изданы анонимно, но известно, что хорватский вариант приготовлен И. Л. Тандаричем, а чешский В. Ткадличком. Таким образом, церковнославянский язык можно услышать не только в православ-ных храмах, но и в храмах католических, правда, в последних он звучит крайне редко, в исключительных случаях и исключительных местах.

В нынешней России церковнославянский многими ощущается и воспринимает-ся как язык «мертвый», т. е. сохранившийся только в церковных книгах и службах, во всех иных случаях, даже при домашнем чтении Священного Писания, в ходу - родной русский язык. Не так было в дореволюционные времена. Об этом свидетель-ствуют многочисленные источники, да и собственные воспоминания о моем детстве, отрочестве и юности. Эта пора прошла в условиях беженского быта в Сербии, в Белгра-де, где я учился в «старомодной» русской школе, а потом в мужской русской гимназии. В старшем классе моим законоучителем и духовным отцом был протоиерей Георгий Флоровский, а всего Закон Божий преподавался не менее десяти лет (полное среднее образование длилось 12 лет: четыре года в начальной школе и восемь в гимназии). Молитвы, Символ веры и Евангелие (Новый Завет) были исключительно на церковно- славянском языке, и только Катехизис, как мне помнится, Катехизис митрополита Филарета, который мы выборочно зубрили слово в слово, был на русском, и то весьма архаическом (как сейчас помню отрывок, объясняющий, почему крестная смерть Спасителя избавляет нас от греха, проклятия и смерти: «Дабы мы удобнее могли веровать сей тайне, слово Божие вразумляет нас о ней, сколько вместить можем, через сравнение Иисуса Христа с Адамом. Адам естественно есть глава всего человечества, которое составляет одно с ним, по естественному происхождению от него» - и т. д.). На воскресной обедне, которую многие из нас знали почти наизусть, стояли в гимназической церкви строем, иногда, перед большими праздниками, отстаивали вечерни, часть класса (счастливчики!) пела в церковном хоре, но ходили и в городскую рускую Троицкую церковь, и на кладбище к Иверской. Церковнославянский язык звучал остоянно, церковнославянские тексты (заповеди Моисея и заповеди блаженств, Молитвы, тропари, небольшие притчи из Евангелия), как и латинские тексты или тургеневские стихотворения в прозе, заучивались наизусть, отдельные гимназисты прислуживали в церкви, читали часы, исполняли обязанности псаломщика. Церковславянский язык звучал чаще, чем воспринимался зрительно.

Чтобы понять, как глубоко был воспринят русскими людьми или людьми русской культуры церковнославянский язык во времена, которые сейчас кажутся почти патриархальными, достаточно прочитать краткий и необычайно яркий рассказ «Панихида» парижского российского писателя Гайто Газданова, ставшего эмигран-том после гражданской войны в нашей стране. В рассказе описывается, как во вре-мя немецкой оккупации Парижа в 1942 г. умер от чахотки русский беженец, как при-шли к нему его немногочисленные, во многом случайные знакомые, которые позва-ли русского священника, чтобы прямо в доме отпеть покойника и потом отвезти его на кладбище: «Батюшка, старый человек с хрипловатым от простуды голосом, при-ехал через четверть часа. На нем была поношенная ряса, вид у него был печальный и усталый. Он вошел, перекрестился <...> - Из каких мест покойник? - спросил священник. Володя ответил - такого-то уезда Орловской губернии. - Сосед, зна-чит, - сказал батюшка. - Я сам оттуда же, и тридцати верст не будет. Вот беда, не знал я, что земляка хоронить придется. А как звали? - Григорий. - Священник молчал некоторое время <...> - Будь другие времена, я бы по нем настоящую пани-хиду отслужил, как у нас в монастырях служат. Да только вот голос у меня хриплый, одному мне трудно, так может быть, кто-нибудь из вас мне все-таки поможет, под-тянет? поддержит меня? - Я взглянул на Володю. Выражение лица у него было <...> трагическое и торжественное. - Служите, батюшка, как в монастыре, - сказал он, - а мы все поддержим, не собьемся. - Он обернулся к своим товарищам, под-нял вверх обе руки повелительным и привычным, как мне показалось, жестом - священник посмотрел на него с удивлением - и началась панихида. Нигде и никог-да, ни до этого, ни после этого я не слышал такого хора. Через некоторое время вся лестница дома, где жил Григорий Тимофеевич, была полна людьми, которые пришли слушать пение. <...> “Воистину суета всяческая, житие же сень и соние, ибо всуе метется всяк земнородный, яко же рече Писание: егда мир приобрящем, тогда во гроб вселимся, иде же вкупе цари и нищие”. <...> “Вси бо исчезаем, вси умрем, цари же и князи, судьи и насильницы, богатые и убогие и все естество человеческое”. <...> Когда отпевание кончилось, я спросил Володю: - Откуда это все у вас? Каким это чудом все вышло, как вы составили такой хор? - Да просто так, - сказал он. - Кто в опере когда-то пел, кто в оперетке, кто просто в кабаке. И все в хоре пели, конечно. А уж церковную службу мы с детства знаем - до последнего вздоха. - Затем гроб с телом Григория Тимофеевича закрыли» <...> .

Для того, чтобы перейти к изучению церковнославянского языка по данному учебнику, нажмите на изображение его обложки.