Промчится на дельфине в рожок серебряный трубя. Скобелев А. В.: Попытка избранного комментирования (рабочие материалы) Проза. Жизнь без сна
Среди таких единиц удержался и Георгий Иванов, прошедший сквозь ряд «измов» и нашедший (особенно в годы эмиграции) самого себя. Он встал вне течений, вне школ. Он - просто Георгий Иванов.
Конечно, я не могу не согласиться с Романом Гулем, когда он говорит, что «если на Георгия Иванова обязательно надо бы было наклеить ярлык какого-нибудь изма , то это сделать было бы просто. Георгий Иванов - сейчас единственный в нашей литературе русский экзистенциалист…». Но «Георгий Иванов - экзистенциалист на свой, русский, салтык… Мне кажется, он всегда искал наиболее легкого пути, которым прошел с Невского проспекта до Елисейских Полей. Эта наилегчайшая легкость путей и перепутий часто казалась грубым общественным вызовом и даже цинизмом и, может быть, наиболее отталкивала от поэта, создавая ему облик и славу poete maudit» .
И разумеется, экзистенциализм Георгия Иванова «уходит корнями не в почву сен-жерменской оранжереи французского экзистенциализма, а в граниты императорского Петербурга», - заключает Роман Гуль.
Поиски собственных путей, хотя бы и «наиболее легких», и неизбежные встречи и столкновения с другими поэтами. Этим всегда отмечается молодость.
У Блока (1906):
Над черной слякотью дороги
Не поднимается туман.
Везут, покряхтывая, дроги
Мой полинялый балаган.
Лицо дневное Арлекина
Еще бледней, чем лик Пьеро.
И в угол прячет Коломбина
Лохмотья, сшитые пестро…
…В тайник души проникла плесень,
Но надо плакать, петь, идти…
У юного Иванова (1914):
Июль в начале. Солнце жжет,
Пустые дали золотя.
Семья актерская идет
Дорогой пыльною, кряхтя.
Старуха, комик и Макбет -
Все размышляют про обед…
Или - его «Актерка»:
Дул влажный ветер весенний,
Тускнела закатная синева,
А я на открытой сцене
Говорила прощальные слова.
И потом печально, как надо,
Косу свою расплела,
Приняла безвредного яду,
Вздохнула - и умерла.
Хлопали зрители негромко,
Занавес с шуршаньем упал.
Я встала. На сцене - потемки;
Звякнул опрокинутый бокал.
Подымаюсь по лестнице скрипучей,
Дома ждет за чаем мать.
Боже мой, как смешно, как скучно
Для ужина - воскресать.
Затем - Иванов, пересекая путь Гумилева:
Мы скучали зимой, влюблялись весною,
Играли в теннис мы жарким летом…
Теперь летим под медной луною,
И осень правит кабриолетом.
Уже позолота на вялых злаках,
А наша цель далека, близка ли?..
Уже охотники в красных фраках
С веселыми гончими - проскакали…
Стало дышать трудней и слаще…
Скоро, о, скоро падешь бездыханным
Под звуки рогов в дубовой чаще
На вереск болотный - днем туманным!
Опять споры, встречи, студийные собрания, обсуждения. Это все еще - окружающая действительность. Потом - с годами - выходит на первый план свой собственный, духовный, внутренний мир. Но жизнь неожиданно рванулась, порвав привычные устои, распылив богемные ночи, шумные винные засидки. Пришла война, за ней - революция, война гражданская, эпидемии, голод, промерзшие квартиры… Но поэты продолжали писать. Заводы поэтов, заводы художников не закрываются ни при каких жизненных осложнениях. Поэты продолжают свой труд. Одни - стараясь приспособиться к обстоятельствам, загримироваться, придворничать. Нарождаются Демьяны Бедные (подлинная фамилия Демьяна Бедного - Придворов). Другие стараются сохранить свое лицо. Среди этих (немногих) - Георгий Иванов.
В первые годы революции он продолжает еще крепиться, пишет уже привычным для него языком, верит еще в гармонию вселенной:
…Солоноватый ветер дышит,
Зеленоватый серп встает,
Насторожившись, ухо слышит
Согласный хор земли и вод.
Сейчас по голубой пустыне,
Поэт, для одного тебя
Промчится отрок на дельфине,
В рожок серебряный трубя.
И тихо выступив из тени,
Плащом пурпуровым повит,
Гость неба встанет на колени
И сонный мир благословит.
Это стихотворение, написанное в 1921 году (год удушения Александра Блока и расстрела Николая Гумилева) и напечатанное тогда же в журнале «Дом искусств», № 2, вряд ли имело что-либо общее с марксизмом-ленинизмом. Дом искусств, организованный Максимом Горьким и издававший (вышло два номера) свой журнал, был тогда последним убежищем свободного русского искусства и заменил угасшую «Аполлоно-бродяче-собачью» эпоху.
Николай Оцуп много лет спустя писал в «Литературных очерках»: «Это был единственный в своем роде момент русской истории. Люди голодали, книгами топили печки, ночью крались с топором к лошадиной падали, которую грызли собаки, настолько злые от голода, что у них приходилось отбивать куски. Литераторы, чтобы не умереть с голоду, читали лекции в самых странных учреждениях, о которых можно бы рассказывать часами: в Пролеткульте, где бывший булочник или сапожник, люди нередко очень хорошие, думали, что довольно им учиться у спецов технике стиха и сразу станут они писать как Пушкин, или, например, в Балтфлоте, где матросы задавали лектору самые невероятные вопросы, нередко и нецензурные. Литераторы посмелее, например, Борис Пильняк и некоторые другие, ездили за хлебом за тысячи верст на буферах, на крышах вагонов, как едут на войну».
Но Георгий Иванов не только продолжал писать, он и поощрял пишущих. Доказательством этого может служить хотя бы статья Иванова в том же, теперь редчайшем, номере журнала «Дом искусств» по поводу выхода в свет в марте 1921 года в издательстве «Цеха поэтов» маленького альманаха (восемьдесят страниц) «Дракон». Иванову было тогда двадцать семь лет.
«Всяческой благодарности заслуживает „Цех поэтов“ за этот небольшой сборник, где мы находим самые обещающие имена из еще мало печатавшейся (благодаря современным условиям) молодежи… Ирина Одоевцева, Ник. Оцуп, Вс. Рождественский, Сергей Нельдихен совсем недавно выделились из толпы начинающих, и каждый по-своему заявил о своем праве на существование в русской поэзии. Как поэты они почти однолетки, хотя Вс. Рождественский и Н.Оцуп печатались уже года три назад. Нельдихен выпустил осенью маленькую и еще очень зеленую книгу „Ось“, а Ирина Одоевцева впервые появляется в печати.
171 Где ты, Селим, и где твоя Заира, Стихи Гафиза, лютня и луна! Жестокий луч полуденного мира Оставил сердцу только имена. И песнь моя, тревогою палима, Не знает, где предел её тоски, Где ветер над гробницею Селима Восточных роз роняет лепестки. 172 Эоловой арфой вздыхает печаль, И звезд восковых зажигаются свечи, И дальний закат, как персидская шаль, Которой окутаны нежные плечи. Зачем без умолку свистят соловьи, Зачем расцветают и гаснут закаты, Зачем драгоценные плечи твои Как жемчуг нежны и как небо покаты! О, если бы стать восковою свечой, О, если бы стать бездыханной звездою, О, если бы тусклой закатной парчой Бессмысленно таять над томной водою! 173 Не о любви прошу, не о весне пою, Но только ты одна послушай песнь мою. И разве мог бы я, о, посуди сама, Взглянуть на этот снег и не сойти с ума. Обыкновенный день, обыкновенный сад, Но почему кругом колокола звонят, И соловьи поют, и на снегу цветы, О, почему, ответь, или не знаешь ты? И разве мог бы я, о, посуди сама, В твои глаза взглянуть и не сойти с ума. Не говорю - поверь, не говорю - услышь, Но знаю, ты теперь на тот же снег глядишь. И за плечом твоим глядит любовь моя На этот снежный рай, в котором ты и я. 174 Лёгкий месяц блеснёт над крестами забытых могил, Тонкий луч озарит разрушенья унылую груду, Теплый ветер вздохнет: я травою и облаком был, Человеческим сердцем я тоже когда-нибудь буду. Ты влюблен, ты грустишь, ты томишься в прохладе ночной, Ты подругу зовешь и Марией ее называешь, Но настанет пора и над нашей кудрявой землей Пролетишь и не взглянешь, и этих полей не узнаешь. А любовь - семицветною радугой станет она, Кукованьем кукушки, иль камнем, иль веткою дуба, И другие влюбленные будут стоять у окна, И другие, в мучительной нежности, сблизятся губы... Теплый ветер вздыхает, деревья шумят у ручья, Легкий серп отражается в зеркале северной ночи, И как ризу Господню целую я платья края, И колени, и губы, и эти зеленые очи... 175 Оттого и томит меня шорох травы, Что трава пожелтеет и роза увянет, Что твое драгоценное тело, увы, Полевыми цветами и глиною станет. Даже память исчезнет о нас... И тогда Оживет под искусными пальцами глина И впервые плеснет ключевая вода В золотое, широкое горло кувшина. И другую, быть может, обнимет другой На закате, в условленный час, у колодца... И с плеча обнаженного прах дорогой Соскользнет и, звеня, на куски разобьется! 176 Глядит печаль огромными глазами На золото осенних тополей, На первый треугольник журавлей, И взмахивает слабыми крылами. Малиновка моя, не улетай, Зачем тебе Алжир, зачем Китай? Трубит рожок, и почтальон румяный, Вскочив в повозку, говорит: "Прощай", А на террасе разливают чай В большие неуклюжие стаканы. И вот струю крутого кипятка Последний луч позолотил слегка. Я разленился. Я могу часами Следить за перелетом ветерка И проплывающие облака Воображать большими парусами. Скользит галера. Золотой грифон Колеблется, на запад устремлен... А школьница любовь твердит прилежно Урок. Увы - лишь в повтореньи он! Но в этот час, когда со всех сторон Осенние листы шуршат так нежно И встреча С вами дальше, чем Китай, О, грусть, влюбленная, не улетай! 177 Тяжелые дубы, и камни, и вода, Старинных мастеров суровые виденья, Вы мной владеете. Дарите мне всегда Все те же смутные, глухие наслажденья! Я, словно в сумерки, из дома выхожу, И ветер, злобствуя, срывает плащ дорожный, И пена бьет в лицо. Но зорко я гляжу На море, на закат, багровый и тревожный. О, ветер старины, я слышу голос твой, Взволнован, как матрос, надеждою и болью, И знаю, там, в огне, над зыбью роковой, Трепещут паруса, пропитанные солью. 178 Я разлюбил взыскующую землю, Ручьев не слышу и ветрам не внемлю, А если любы сердцу моему, Так те шелка, что продают в Крыму. В них розаны, и ягоды, и зори Сквозь пленное просвечивают море. Вот, легкие, летят из рук, шурша, И пленная внимает им душа. И, прелестью воздушною томима, Всему чужда, всего стремится мимо. Ты знаешь, тот, кто просто пел и жил - Благословенный отдых заслужил. Настанет ночь. Как шелк падет на горы. Померкнут краски и ослепнут взоры. 179 И пение пастушеского рога Медлительно растаяло вдали, И сумрак веет. Только край земли Румянит туч закатная тревога. По листьям золотым - моя дорога. О, сердце, увяданию внемли! Пурпурные, плывите корабли И меркните у синего порога! Нет, смерть меня не ждет и жизнь проста И радостна. Но терпкая отрава Осенняя в душе перевита С тобою, радость, и с тобою, слава! И сладостней закатной нет дорог, Когда трубит и умолкает рог. 180 Прекрасная охотница Диана Опять вступает на осенний путь, И тускло светятся края колчана, Рука и алебастровая грудь. А воды бездыханны, как пустыня... Я сяду на скамейку близ Невы, И в сердце мне печальная богиня Пошлет стрелу с блестящей тетивы. 181 Уже бежит полночная прохлада, И первый луч затрепетал в листах, И месяца погасшая лампада Дымится, пропадая в облаках. Рассветный час! Урочный час разлуки! Шумит влюбленных приютивший дуб, Последний раз соединились руки, Последний поцелуй холодных губ. Да! Хороши классические зори, Когда валы на мрамор ступеней Бросает взволновавшееся море, И чайки вьются, и дышать вольней! Но я люблю лучи иной Авроры, Которой рассветать не суждено: Туманный луч, позолотивший горы, И дальний вид в широкое окно. Дымится роща, от дождя сырая, На кровле мельницы кричит петух, И, жалобно на дудочке играя, Бредет за стадом маленький пастух. 182 Кровь бежит по томным жилам И дарит отраду нам, Сладкую покорность милым, Вечно новым именам. Прихотью любви, пустыней Станет плодородный край, И взойдет в песках павлиний Золотой и синий рай. В чаще нежности дремучей Путник ощупью идет, Лютнею она певучей, Лебедем его зовет. - Ты желанна! - Ты желанен! - Я влюблен! - Я влюблена! Как Гафиз-магометанин, Пьяны, пьяны без вина! И поем о смуглой коже, Розе в шелковой косе, Об очах, что непохожи На другие очи все. 183 В середине сентября погода Переменчива и холодна. Небо точно занавес. Природа Театральной нежности полна. Каждый камень, каждая былинка, Что раскачивается едва, Словно персонажи Метерлинка, Произносят странные слова: - Я люблю, люблю и умираю... - Погляди - душа, как воск, как дым. - Скоро, скоро к голубому раю Лебедями полетим... Осенью, когда туманны взоры, Путаница в мыслях, в сердце лед, Сладко слушать эти разговоры, Глядя в празелень стоячих вод. С чуть заметным головокруженьем Проходить по желтому ковру. Зажигать рассеянным движеньем Папиросу на ветру. 184 Наконец-то повеяла мне золотая свобода, Воздух, полный осеннего солнца и ветра, и меда. Шелестят вековые деревья пустынного сада, И звенят колокольчики мимо идущего стада. И молочный туман проползает по низкой долине... Этот вечер, однажды, уже пламенел в Палестине. Так же небо синело и травы дымились сырые В час, когда пробиралась с младенцем в Египет Мария. Смуглый детский румянец и ослик, и кисть винограда.. Колокольчики мимо идущего звякали стада. И на солнце, что гасло, павлиньи уборы отбросив, Любовался, глаза прикрывая ладонью, Иосиф. Песня Медоры Я в глубине души храню страданье, На нем для всех положена печать. Порой забьется сердце в ожиданьи, Тебе в ответ, чтоб снова замолчать. В нем светит похоронная лампада Недвижным, вечным, роковым огнем, И даже мрак таинственного ада Незримый пламень не погасит в нем. Я об одном молю: моей могилы Не позабудь смиренную юдоль. О, если ты меня не вспомнишь, милый, Не станет сил нести такую боль. Услышь меня! Мне ничего не надо, Лишь бедный прах слезою услади, И в этом мне единая награда За всю любовь, пылавшую в груди. 186 Зеленою кровью дубов и могильной травы Когда-нибудь станет любовников томная кровь, И ветер, что им шелестел при разлуке: "Увы", "Увы" прошумит над другими влюбленными вновь. Прекрасное тело смешается с горстью песка, И слезы в родной океан возвратятся назад.. "Моя дорогая, над нами бегут облака, Звезда зеленеет, и черные ветки шумят!" Зачем же тогда веселее играет вино И женские губы целуют хмельней и нежней При мысли, что вскоре рассеяться нам суждено Летучею пылью, дождем, колыханьем ветвей... 187 Холодеет осеннее солнце и листвой пожелтевшей играет, Колыхаются легкие ветки в синеватом вечернем дыму - Это молодость наша уходит, это наша любовь умирает, Улыбаясь прекрасному миру и не веря уже ничему. 188 Вновь губы произносят: "Муза", И жалобно поет волна, И, улыбаясь, как медуза, Показывается луна. Чу! Легкое бряцанье меди И гром из озаренных туч. Персей слетает к Андромеде, Сжимая в длани лунный луч. И паруса вздыхают шумно Над гребнями пустынных вод. Она - прекрасна и безумна - То проклинает, то зовет. "Дева! Я пронзил чудовище Сталью верного клинка! Я принес тебе сокровище, Ожерелья и шелка!" Вся роскошь Азии напрасна Для Андромеды, о, Персей! Она - безумна и прекрасна - Не слышит жалобы твоей. Что жемчуг ей, что голос музы, Что страсть, и волны, и закат, Когда в глаза ее глядят Ужасные зрачки медузы! 189 Из облака, из пены розоватой, Зеленой кровью чуть оживлены, Сады неведомого халифата Виднеются в сиянии луны. Там меланхолия, весна, прохлада И ускользающее серебро. Все очертания такого сада Как будто страусовое перо. Там очарованная одалиска Играет жемчугом издалека, И в башню к узнику скользит записка Из клюва розового голубка. Я слышу слабое благоуханье Прозрачных зарослей и цветников, И легкой музыки летит дыханье Ко мне, таинственное, с облаков. Но это длится только миг единый: Вот снова комнатная тишина, В горошину кисейные гардины И Каменноостровская луна. 190 Вечерний небосклон. С младенчества нам мило Мгновенье - на границе тьмы. На ветки в пламени, на бледное светило Не можем наглядеться мы. Как будто в этот миг в тускнеющем эфире Играет отблеск золотой Всех человеческих надежд, которых в мире Зовут несбыточной мечтой. 191 Как вымысел восточного поэта, Мой вышитый ковер, затейлив ты, Там листья малахитового цвета, Малиновые, крупные цветы. От полураспустившихся пионов Прелестный отвела лица овал Султанша смуглая. Галактионов Такой Зарему нам нарисовал. Но это не фонтан Бахчисарая, Он потаеннее и слаще бьет, И лебедь романтизма, умирая, Раскинув крылья, перед ним поет. 192 Дитя гармонии - александрийский стих, Ты медь и золото для бедных губ моих. Я истощил свой дар в желаньях бесполезных, Шум жизни для меня как звон цепей железных... Где счастие? Увы - где прошлогодний снег... Но я еще люблю стихов широкий бег, Вдруг озаряемый, как солнцем с небосклона, Печальной музыкой четвертого пэона. 193 Облако свернулось клубком, Катится блаженный клубок, И за голубым голубком Розовый летит голубок. Это угасает эфир... Ты не позабудешь, дитя, В солнечный, сияющий мир Крылья, что простерты, летя. - Именем любовь назови. - Именем назвать не могу. Имя моей вечной любви Тает на февральском снегу. 194 Я вспомнил о тебе, моя могила, Отчизна отдаленная моя, Где рокот волн, где ива осенила Глухую тень скалистого ручья. Закат над рощею. Проходит стадо Сквозь легкую тумана пелену... Мой милый друг, мне ничего не надо, Вот я добрел сюда и отдохну. Старинный друг! Кто плачет, кто мечтает, А я стою у этого ручья И вижу, как горит и отцветает Закатным облаком любовь моя... 195 Деревья, паруса и облака, Цветы и радуги, моря и птицы, Все это веселит твой взор, пока Устало не опустятся ресницы. Но пестрая завеса упадет, И, только петь и вспоминать умея, Душа опустошенная пойдет По следу безутешного Орфея. Иль будет навсегда осуждена Как пленница, Зюлейка иль Зарема, Вздыхать у потаенного окна В благоуханной роскоши гарема. 196 Погляди, бледно-синее небо покрыто звездами, А холодное солнце еще над водою горит, И большая дорога на запад ведет облаками В золотые, как поздняя осень, Сады Гесперид. Дорогая моя, проходя по пустынной дороге, Мы, усталые, сядем на камень и сладко вздохнем. Наши волосы спутает ветер душистый, и ноги Предзакатное солнце омоет прохладным огнем. Будут волны шуметь, на песчаную мель набегая, Разнесется вдали заунывная песнь рыбака... Это все оттого, что тебя я люблю, дорогая, Больше теплого ветра и волн, и морского песка. В этом томном, глухом и торжественном мире - нас двое. Больше нет никого. Больше нет ничего. Погляди: Потемневшее солнце трепещет как сердце живое, Как живое влюбленное сердце, что бьется в груди. 197 Теперь я знаю - все воображенье, Моя Шотландия, моя тоска! Соленых волн свободное движенье, Рога охот и песня рыбака. Осенний ветер беспокойно трубит, И в берег бьет холодная вода. Изгнанник ваш, он никого не любит, Он не вернется больше никогда! И покидая этот мир печальный, Что так ревниво в памяти берег, Не обернется он, услышав дальний - "Прости, поэт" - пророкотавший рог. 198 Меня влечет обратно в край Гафиза, Там зеленел моей Гюльнары взор И полночи сафировая риза Над нами раскрывалась, как шатер. И память обездоленная ищет Везде, везде приметы тех полей, Где лютня брошенная ждет, где свищет Над вечной розой вечный соловей. 199 Я слушал музыку, не понимая, Как ветер слушают или волну, И видел желтоватую луну, Что медлила, свой рог приподымая. И вспомнил сумеречную страну, Где кличет ворон - арфе отвечая, И тень мечтательная и немая Порою приближается к окну И смотрит на закат. А вечер длинный Лишь начался, Как холодно! Темно Горит камин. Невесел дом старинный, А все, что было, было так давно! Лишь музыкой, невнятною для слуха, Воспоминания рокочут глухо. 200 В меланхолические вечера, Когда прозрачны краски увяданья Как разрисованные веера, Вы раскрываетесь, воспоминанья. Деревья жалобно шумят, луна Напоминает бледный диск камеи, И эхо повторяет имена Елизаветы или Саломеи. И снова землю я люблю за то, Что так торжественны лучи заката, Что легкой кистью Антуан Ватто Коснулся сердца моего когда-то. 201 Луны осенней таял полукруг Под облачной серебряною льдиной. "Прощай, мой друг, не позабудь, мой друг, Удары волн и голос лебединый!" Уже летит с пленительного юга Попутный ветр, волнуя паруса. - Я не забуду, о, прощай, подруга, Вот эти волны, эти голоса. Так жалобы звучали сквозь туман, Так двое уст слились для поцелуя На диком берегу. И океан Шумел: "Пора", - разлуку торжествуя. 202 Мы зябнем от осеннего тумана И в комнату скрываемся свою, И в тишине внимаем бытию, Как рокоту глухого океана. То бледное светило Оссиана Сопровождает нас в пустом краю, То видим мы, склоненные к ручью, Полуденные розы Туркестана. Да, холодно, и дров недостает, И жалкая луна в окно глядится, Кусты качаются, и дождь идет. А сердце все не хочет убедиться, Что никогда не плыть на волю нам По голубым эмалевым волнам. 203 Мгновенный звон стекла, холодный плеск воды, Дрожит рука, стакан сжимая, А в голубом окне колышутся сады И занавеска кружевная. О муза! Гофмана я развернул вчера И зачитался до рассвета. Ты близко веяла, крылатая сестра Румяных булочниц поэта. А наступивший день на облако похож, И легкое ветвей движенье Напоминает вновь, что есть желанья дрожь И счастья головокруженье. Но ветер, шелестя, перевернул листы, И, словно колдовства угроза, Забытый дар любви давно минувшей, ты Мелькнула, высохшая роза. 204 От сумрачного вдохновенья Так сладко выйти на простор, Увидеть море в отдаленьи, Деревья и вершины гор. Солоноватый ветер дышит, Зеленоватый серп встает, Насторожившись, ухо слышит Согласный хор земли и вод. Сейчас по голубой пустыне, Поэт, для одного тебя, Промчится отрок на дельфине, В рожок серебряный трубя. И тихо, выступив из тени, Плащом пурпуровым повит, Гость неба встанет на колени И сонный мир благословит. Петергоф Опять заря! Осенний ветер влажен, И над землею, за день не согретой, Вздыхает дуб, который был посажен Императрицею Елизаветой. Как холодно! На горизонте дынном Трепещет диск тускнеющим сияньем... О, если бы застыть в саду пустынном Фонтаном, деревом иль изваяньем! Не быть влюбленным и не быть поэтом И, смутно грезя мучившим когда-то, Прекрасным рисоваться силуэтом На зареве осеннего заката...II.
206 Нищие слепцы и калеки Переходят горы и реки, Распевают песни про Алексия, А кругом широкая Россия. Солнце подымается над Москвою, Солнце садится за Волгой, Над татарской Казанью месяц Словно пленной турчанкой вышит. И летят исправничьи тройки, День и ночь грохочут заводы, Из Сибири доходят вести, Что Второе Пришествие близко. Кто гадает, кто верит, кто не верит. Солнце всходит и заходит... Вот осилим страдное лето, Ясной осенью видно будет. 207 Не райская разноцветная птичка Прилетала на кленовую ветку Поклевать зерна золотого, А заря веселая ударяла В разноцветные стекла светлицы. В той светлице постель стоит несмята, Не горит лампада перед Спасом, Держит муж ременную плетку, А жена молодая плачет. 208 После летнего дождя Зелена кругом трава. Зелен ясень, зелен клен, Желтый с белым весел дом. Окна красны от зари, Ты в окошко посмотри. За некрашеным столом Там Алешенька сидит. Словно яблочко щека, Зубы точно жемчуга. Кудри - светлые шелка, И глядит на облака. Что, Алеша, ты сидишь, Лучше в поле выходи. А Алеша говорит: "Никуда я не пойду. Пусть из Тулы привезут Мне со скрипом сапоги. Как надену сапоги, На веселый выйду луг, Под зеленый стану клен, Пусть подивится народ". 209 Еще молитву повторяют губы, А ум уже считает барыши Закутавшись в енотовые шубы, Торговый люд по улицам спешит. Дымят костры по всей столице царской, Визжат засовы и замки гремят, И вот рассыпан на заре январской Рог изобилия, фруктовый ряд. Блеск дыни, винограда совершенство, Румянец яблок, ананасов спесь!.. За выручкой сидит его степенство, Как Саваоф, распоряжаясь здесь. Читает "Земщину". Вприкуску с блюдца Пьет чай, закусывая калачом, И солнечные зайчики смеются На чайнике, как небо голубом. А дома, на пуховиках, сырая, Наряженная в шелк, хозяйка ждет И, нитку жемчуга перебирая, Вздохнет, зевнет да перекрестит рот. 210 В Кузнецовской пестрой чашке С золочеными краями, Видно, сахару не жалко - Чай и сладок, и горяч. Но и пить-то неохота, И натоплено-то слишком, И перина пуховая Хоть мягка, а не мила. Лень подвинуть локоть белый, Занавеску лень откинуть, Сквозь высокие герани На Сенную поглядеть. На Сенной мороз и солнце, Снег скрипит под сапогами, Громко голуби воркуют На морозной мостовой. Да веселый, да румяный, Озорной и чернобровый На Демидов переулок Не вернется никогда! 211 Есть в литографиях забытых мастеров... Неизъяснимое, но явное дыханье, Напев суровых волн и шорохи дубов, И разноцветных птиц на ветках колыханье. Ты в лупу светлую внимательно смотри На шпаги и плащи у старомодных франтов, На пристань, где луна роняет янтари И стрелки серебрит готических курантов. Созданья легкие искусства и ума, Труд англичанина, и немца, и француза! С желтеющих листов глядит на нас сама Беспечной старины улыбчивая муза. 212 Опять белила, сепия и сажа, И трубы гениев гремят в упор. Опять архитектурного пейзажа Стесненный раскрывается простор! Горбатый мост прорезали лебедки, Павлиний веер распустил закат, И легкие, как парусные лодки, Над куполами облака летят. На плоские ступени отблеск лунный Отбросил зарево. И, присмирев, На черном цоколе свой шар чугунный Тяжелой лапою сжимает лев. 213 Моя любовь, она все та же И не изменит никогда Вам, старомодные пейзажи, Деревья, камни и вода. О, бледно-розовая пена Над зыбкой зеленью струи! Матросы гаваней Лоррена, Вы собутыльники мои. Как хорошо блуждать, мечтая, Когда над пристанью со дна Встает янтарно-золотая Меланхоличная луна. У моря сложенные бревна, Огни таверны воровской. И я дышу свободно, словно Соленым ветром и тоской. А вдалеке чернеют снасти, Блестит далекая звезда... Мое единственное счастье - Деревья, камни и вода! 214 Когда скучна развернутая книга И, обездоленные, мы мечтаем, Кружки кармина, кубики индиго Становятся затейливым Китаем. На глянцевитой плоскости фарфора, Дыша духами и шурша шелками, Встает пятиугольная Аврора Над буколическими островками. И журавли, на север улетая, Кричат над плоскогорьем цвета дыни, Что знали о поэзии Китая Лишь в Мейссене, в эпоху Марколини. 215 Я не пойду искать изменчивой судьбы В краю, где страусы, и змеи, и лианы. Я сел бы в третий класс, и я поехал бы Через Финляндию в те северные страны. Там в ледяном лесу удары топора, Олени быстрые и медленные птицы, В снежки на площади веселая игра, И старой ратуши цветные черепицы. Там путник, постучав в гостеприимный дом, Увидит круглый стол в вечернем полусвете. Окончен день с его заботой и трудом, Раскрыта Библия, и присмирели дети... Вот я мечтаю так, сейчас, на Рождестве Здесь тоже холодно. Снег поле устилает. И, как в Норвегии, в холодной синеве Далекая звезда трепещет и пылает. 216 Мне все мерещится тревога и закат, И ветер осени над площадью Дворцовой; Одет холодной мглой Адмиралтейский сад, И шины шелестят по мостовой торцовой. Я буду так стоять, и ты сойдешь ко мне, С лиловых облаков, надежда и услада! Но медлишь ты, и вот я обречен луне, Тоске и улицам пустого Петрограда. И трость моя стучит по звонкой мостовой, Где ветер в лица бьет и раздувает полы... Заката красный дым. Сирены долгий вой. А завтра новый день - безумный и веселый. 217 На западе желтели облака, Легки, как на гравюре запыленной, И отблеск серый на воде зеленой От каждого ложился челнока. Еще не глохнул улиц водопад, Еще шумел Адмиралтейский тополь, Но видел я, о, влажный бог наяд, Как невод твой охватывал Петрополь, Сходила ночь, блаженна и легка, И сумрак золотой сгущался в синий, И мне казалось, надпись по-латыни Сейчас украсит эти облака. Джон Вудлей Турецкая повесть 1 Право, полдень слишком жарок, Слишком ровен плеск воды. Надоели плоских барок Разноцветные ряды. Все, что здесь доступно взору - Море, пристань, толкотня, Пять бродяг, вступивших в ссору, Черт возьми, не для меня! Что скучней - ходить без дела, Без любви и без вина. Розалинда охладела, Генриэтта неверна. Нет приезжих иностранцев, Невоспитанных южан, Завитых венецианцев, Равнодушных парижан. И в таверне, вечерами, Горячась, входя в азарт, Я проворными руками Не разбрасываю карт. Иль прошла на свете мода На веселье и вино, Ах, крапленая колода! Ах, зеленое сукно! 2 "Что, синьор, нахмурил брови? Горе? Вылечим сейчас! Наша барка наготове, Поджидает только вас". Джон глядит: пред ним, в хате, Негр, одетый как раджа. "Господа прекрасно платит, Пылко любит госпожа. Будь влюбленным и стыдливым Нежно страстным до зари, Даже морю и оливам Ни о чем не говори, И всегда в карманах будут Звякать деньги, дребезжа, И тебя не позабудут Ни Аллах, ни госпожа. Лишь заря осветит тополь, Наш корабль отчалит вновь, Поплывем в Константинополь, Где довольство и любовь. Если будешь нем и страстен, Будешь славой окружен!" И промолвил: "Я согласен", - Зажигая трубку, Джон. 3 Зобеида, Зобеида, Томен жар в твоей крови, Чья смертельнее обида, Чем обманутой любви. Ты с шербетом сладким тянешь Ядовитую тоску, Розой срезанною вянешь На пуху и на шелку. Ах, жестокий, ах, неверный, Позабывший честь и сан, Где ты нынче, лицемерный, Обольстительный Гассан, Где корабль твой проплывает, Волны пенные деля, Чье блаженство укрывает Неизвестная земля. "Я ли страстью не палима, Я ли слову не верна?" "Госпожа!" - пред ней Селима Низко согнута спина. "Госпожа, исполнен строгий Вами отданный приказ, Ожидает на пороге Джон Вудлей - увидеть вас". 4 Нынче Джон, дитя тумана, Краснощекий малый Джи, Носит имя Сулеймана, Кафешенка госпожи. Взоры гордые мерцают, И движенья горячи, Возле пояса бряцают Золоченые ключи. Сладкой лестью, звонким златом Жизнь привольная полна. ...Лишь порой перед закатом Над Босфором тишина. Ах, о радости чудесной, Сердце, сердце, не моли, Вот из Генуи прелестной Прибывают корабли. Прибывают, проплывают, Уплывают снова вдаль. И душой овладевает Одинокая печаль. Безнадежная тревога О потерянной навек Жизни, что из дланей Бога Получает человек.Георгий Иванов
Ласково кружимся в мире загробном
На эмигрантском балу.
Георгий Иванов
Я помню Георгия Владимировича Иванова еще в то далекое время, когда он носил форму ученика кадетского корпуса - мундир с золотым галуном на красном воротнике. Улыбающийся юноша с грустными глазами и пухлым ртом, он был тогда уже поэтом, творчество которого привлекало к себе внимание петербургской литературной среды. Стихи Иванова появились впервые в печати, когда ему было всего пятнадцать лет, в 1910 году, в журнале «Студия импрессионистов», издававшемся и редактировавшемся военным врачом Николаем Ивановичем Кульбиным, носившим также военный костюм с галунами, несмотря на свое прозвище «доктор от футуризма». Кроме того, в том же году стихи Иванова были напечатаны также в журнале «Аполлон», основанном Сергеем Маковским.
Знакомство Иванова с Кульбиным произошло при весьма забавных обстоятельствах. Без всякой надежды на положительный ответ Иванов послал Кульбину в редакцию «Студии импрессионистов» десять своих стихотворений. Но ответ пришел сразу же: «Дорогой друг. Присланное - шедевр. Пойдет в ближайшей книге. Приветствую и обнимаю».
И Кульбин пригласил Иванова заехать в редакцию.
«Казалось, чего бы лучше? - писал Иванов в своих воспоминаниях („Петербургские зимы“, изд. „Родник“, Париж, 1928). - К сожалению, здесь было маленькое НО».
Иванов не знал тогда, что Кульбин был в генеральском чине и тоже носил военную форму. Кульбин рисовался Иванову «господином вдохновенного вида, длинноволосым, бледным, задумчивым». Маленькое «но» заключалось в том, что у Иванова не было штатского костюма, а приход в редакцию в кадетской форме казался ему стеснительным: школьный возраст и военный мундир. Возраст «еще ничего, лета можно и прибавить… Но мундир…» - писал Иванов.
Чтобы встреча стала безопасной, он решил дождаться того дня, когда его старший брат уедет в деревню, нарядиться в его штатский костюм, подвернув слишком длинные штаны, и в таком виде отправиться в редакцию. Однажды, не пойдя в корпус, Иванов, сидя у окна в своей квартире, заметил на улице сухонького старичка в генеральской шинели с малиновыми отворотами, направлявшегося к подъезду ивановского дома. «Вдруг, - рассказывает Иванов, - брат, тот самый, на костюм которого я рассчитывал, вбежал в мою комнату с взволнованным видом.
Вот, достукался - пришел доктор из корпуса проверять, болен ли ты…
С понятным смущением я вошел в гостиную. В гостиной сидел тот самый сухонький генерал, который переходил улицу.
Зашел познакомиться, - сказал он, протягивая мне обе руки. - Я - Кульбин, редактор „Студии импрессионистов“».
Так произошел литературный дебют поэта Иванова. Ни кадетский мундир, ни юность не повредили.
Напротив, - смеясь, сказал мне Николай Иванович несколько лет спустя, - возраст мальчугана был самый подходящий, самый закономерный, а военная форма превращала Иванова в очаровательную куколку.
Впрочем, подлинный поэт всегда проявляет себя в очень юные годы. Разве Пушкин не печатал свои стихи уже в 1814 году, то есть в пятнадцатилетнем возрасте? Разве нам не знакомы стихи Лермонтова, написанные, когда ему было всего четырнадцать лет, в 1828 году? Александр Блок родился в 1880 году, и мы знаем его стихи, написанные им, когда он не достиг еще четырнадцати лет, в 1894 году (год рождения Георгия Иванова). Литературное появление Сергея Есенина тоже состоялось в пятнадцатилетнем возрасте… Таких примеров можно привести большое количество. Поэты, начавшие писать стихи в зрелом возрасте, оказывались чаще всего менее удачными.
Как стихотворец, юный Пушкин не был одинок в Царскосельском лицее: вместе со своими друзьями В.Кюхельбекером, А.Дельвигом и некоторыми другими лицеистами Пушкин основал там даже «кружок поэтов». В свою очередь, Блок, тоже будучи еще гимназистом, издавал ежемесячный рукописный журнал «Вестник» со своими двоюродными братьями и товарищами…
Ранняя юность всегда бывает чувствительна к красоте окружающего мира.
Поблекшим золотом, холодной синевой
Торжественный закат сияет над Невой.
Кидают фонари на волны блеск неяркий,
И зыблются слегка у набережной барки.
Угрюмый лодочник, оставь свое весло!
Мне хочется, чтоб нас течение несло,
Отдаться сладостно вполне душою смутной
Заката блеклого гармонии минутной.
И волны плещутся о темные борта.
Слилась с действительностью легкая мечта.
Шум города затих. Тоски распались узы.
И чувствует душа прикосновенье Музы.
Это - семнадцатилетний Иванов. Санкт-Петербург - источник красоты. Нева, белые ночи, снежные вихри, «романтический» Летний сад, проспекты, Эрмитаж…
Как я люблю фламандские панно,
Где овощи, и рыбы, и вино,
И дичь богатая на блюде плоском
Янтарно-желтым отливает лоском.
И писанный старинной кистью бой -
Люблю. Солдат с блистающей трубой,
Клубы пороховые, мертвых груду
И вздыбленные кони отовсюду!
Но тех красот желанней и милей
Мне купы прибережных тополей,
Снастей узор и розовая пена
Мечтательных закатов Клод Лоррена.
Эрмитаж, Петербург, Царское Село, Иннокентий Анненский, Василий Розанов, Александр Блок, Николай Гумилев, Анна Ахматова…
Вот сделанный Ивановым портретный набросок, в котором мы сразу узнаем Блока:
…Я снова вижу ваш взор величавый,
Залита солнцем большая мансарда,
Ваш лик в сияньи, как лик Леонардо.
И том Платона развернут пред вами,
И воздух полон золотыми словами…
Ранняя поэзия Иванова вышла из тех же истоков: поэзия петербургская . Петербург навсегда остался для него символом России. О Петербурге Иванов вспоминал до последних своих дней.
В статье, посвященной Георгию Иванову, Роман Гуль писал: «Пришла революция. Георгий Иванов ушел из России на Запад. С чем он сюда пришел? Все еще с той же петербургской лирикой. В 1921 году он выпускает „Сады“, в 1931-м - „Розы“. Это одно из лучшего, что было в „Цехе поэтов“, под вывеской которого с Гумилевым, Ахматовой, Мандельштамом стоял молодой Георгий Иванов».
Где чаще всего происходили в дореволюционной России наши встречи, наши беседы? Конечно - в подвале «Бродячей собаки» на Михайловской площади, в эпоху, которую Ирина Одоевцева остроумно назвала в одном из писем, посланных мне, «Аполлоно-бродяче-собачьими годами». Это звучит иронически, почти насмешливо. Но если беспристрастно всмотреться в прошлое, то теперь можно уже сказать с уверенностью и вполне серьезно, что тесный и душный подвальчик Бориса Пронина сыграл в те петербургские (или питерские) годы для русской литературы такую же роль, как Монпарнас, с его «Ротондой», «Домом» и «Closerie des Lilas», - для так называемой «парижской школы» в искусстве.
Правда, вино текло ручьями, пробки хлопали одна за другой, но это отнюдь не значило, что все завсегдатаи «Бродячей собаки» были пьяницами и забулдыгами. Парижский итальянец Амедео Модильяни часто едва передвигал свои ноги, но из этого еще не следует, что остальные «монпарнасцы», имена которых тоже прочно запечатлелись в истории современного искусства, вели себя так же, как Модильяни. Недаром тихая и застенчивая Ахматова писала, вспоминая позже о «Бродячей собаке»:
Да, я любила их, те сборища ночные, -
На маленьком столе стаканы ледяные,
Над черным кофеем пахучий, тонкий пар,
Камина красного тяжелый зимний жар,
Веселость едкую литературной шутки.
Споры, споры, литературные споры (а не только шутки). Символизм, футуризм, акмеизм и иные «измы». Существует два рода художников, два рода поэтов. К первому принадлежат те художники, те поэты, которые всячески стараются влиться в какой-либо «изм» и творчески успокоиться. К другому роду принадлежат редкие единицы, стремящиеся высвободиться из-под какого бы то ни было «изма», чтобы остаться самим собой и никогда не успокаиваться. К этим героическим единицам принадлежал Александр Блок, написавший (как я уже говорил в этой книге) еще в 1913 году: «Пора развязать руки, я больше не школьник. Никаких символизмов больше - один отвечаю за себя ».
Среди таких единиц удержался и Георгий Иванов, прошедший сквозь ряд «измов» и нашедший (особенно в годы эмиграции) самого себя. Он встал вне течений, вне школ. Он - просто Георгий Иванов.
Конечно, я не могу не согласиться с Романом Гулем, когда он говорит, что «если на Георгия Иванова обязательно надо бы было наклеить ярлык какого-нибудь изма , то это сделать было бы просто. Георгий Иванов - сейчас единственный в нашей литературе русский экзистенциалист…». Но «Георгий Иванов - экзистенциалист на свой, русский, салтык… Мне кажется, он всегда искал наиболее легкого пути, которым прошел с Невского проспекта до Елисейских Полей. Эта наилегчайшая легкость путей и перепутий часто казалась грубым общественным вызовом и даже цинизмом и, может быть, наиболее отталкивала от поэта, создавая ему облик и славу poete maudit».
И разумеется, экзистенциализм Георгия Иванова «уходит корнями не в почву сен-жерменской оранжереи французского экзистенциализма, а в граниты императорского Петербурга», - заключает Роман Гуль.
Поиски собственных путей, хотя бы и «наиболее легких», и неизбежные встречи и столкновения с другими поэтами. Этим всегда отмечается молодость.
У Блока (1906):
Над черной слякотью дороги
Не поднимается туман.
Везут, покряхтывая, дроги
Мой полинялый балаган.
Лицо дневное Арлекина
Еще бледней, чем лик Пьеро.
И в угол прячет Коломбина
Лохмотья, сшитые пестро…
…В тайник души проникла плесень,
Но надо плакать, петь, идти…
У юного Иванова (1914):
Июль в начале. Солнце жжет,
Пустые дали золотя.
Семья актерская идет
Дорогой пыльною, кряхтя.
Старуха, комик и Макбет -
Все размышляют про обед…
Или - его «Актерка»:
Дул влажный ветер весенний,
Тускнела закатная синева,
А я на открытой сцене
Говорила прощальные слова.
И потом печально, как надо,
Косу свою расплела,
Приняла безвредного яду,
Вздохнула - и умерла.
Хлопали зрители негромко,
Занавес с шуршаньем упал.
Я встала. На сцене - потемки;
Звякнул опрокинутый бокал.
Подымаюсь по лестнице скрипучей,
Дома ждет за чаем мать.
Боже мой, как смешно, как скучно
Для ужина - воскресать.
Затем - Иванов, пересекая путь Гумилева:
Мы скучали зимой, влюблялись весною,
Играли в теннис мы жарким летом…
Теперь летим под медной луною,
И осень правит кабриолетом.
Уже позолота на вялых злаках,
А наша цель далека, близка ли?..
Уже охотники в красных фраках
С веселыми гончими - проскакали…
Стало дышать трудней и слаще…
Скоро, о, скоро падешь бездыханным
Под звуки рогов в дубовой чаще
На вереск болотный - днем туманным!
Опять споры, встречи, студийные собрания, обсуждения. Это все еще - окружающая действительность. Потом - с годами - выходит на первый план свой собственный, духовный, внутренний мир. Но жизнь неожиданно рванулась, порвав привычные устои, распылив богемные ночи, шумные винные засидки. Пришла война, за ней - революция, война гражданская, эпидемии, голод, промерзшие квартиры… Но поэты продолжали писать. Заводы поэтов, заводы художников не закрываются ни при каких жизненных осложнениях. Поэты продолжают свой труд. Одни - стараясь приспособиться к обстоятельствам, загримироваться, придворничать. Нарождаются Демьяны Бедные (подлинная фамилия Демьяна Бедного - Придворов). Другие стараются сохранить свое лицо. Среди этих (немногих) - Георгий Иванов.
В первые годы революции он продолжает еще крепиться, пишет уже привычным для него языком, верит еще в гармонию вселенной:
…Солоноватый ветер дышит,
Зеленоватый серп встает,
Насторожившись, ухо слышит
Согласный хор земли и вод.
Сейчас по голубой пустыне,
Поэт, для одного тебя
Промчится отрок на дельфине,
В рожок серебряный трубя.
И тихо выступив из тени,
Плащом пурпуровым повит,
Гость неба встанет на колени
И сонный мир благословит.
Это стихотворение, написанное в 1921 году (год удушения Александра Блока и расстрела Николая Гумилева) и напечатанное тогда же в журнале «Дом искусств», № 2, вряд ли имело что-либо общее с марксизмом-ленинизмом. Дом искусств, организованный Максимом Горьким и издававший (вышло два номера) свой журнал, был тогда последним убежищем свободного русского искусства и заменил угасшую «Аполлоно-бродяче-собачью» эпоху.
Николай Оцуп много лет спустя писал в «Литературных очерках»: «Это был единственный в своем роде момент русской истории. Люди голодали, книгами топили печки, ночью крались с топором к лошадиной падали, которую грызли собаки, настолько злые от голода, что у них приходилось отбивать куски. Литераторы, чтобы не умереть с голоду, читали лекции в самых странных учреждениях, о которых можно бы рассказывать часами: в Пролеткульте, где бывший булочник или сапожник, люди нередко очень хорошие, думали, что довольно им учиться у спецов технике стиха и сразу станут они писать как Пушкин, или, например, в Балтфлоте, где матросы задавали лектору самые невероятные вопросы, нередко и нецензурные. Литераторы посмелее, например, Борис Пильняк и некоторые другие, ездили за хлебом за тысячи верст на буферах, на крышах вагонов, как едут на войну».
Но Георгий Иванов не только продолжал писать, он и поощрял пишущих. Доказательством этого может служить хотя бы статья Иванова в том же, теперь редчайшем, номере журнала «Дом искусств» по поводу выхода в свет в марте 1921 года в издательстве «Цеха поэтов» маленького альманаха (восемьдесят страниц) «Дракон». Иванову было тогда двадцать семь лет.
«Всяческой благодарности заслуживает „Цех поэтов“ за этот небольшой сборник, где мы находим самые обещающие имена из еще мало печатавшейся (благодаря современным условиям) молодежи… Ирина Одоевцева, Ник. Оцуп, Вс. Рождественский, Сергей Нельдихен совсем недавно выделились из толпы начинающих, и каждый по-своему заявил о своем праве на существование в русской поэзии. Как поэты они почти однолетки, хотя Вс. Рождественский и Н.Оцуп печатались уже года три назад. Нельдихен выпустил осенью маленькую и еще очень зеленую книгу „Ось“, а Ирина Одоевцева впервые появляется в печати.
Ирина Одоевцева тяготеет к бутафории страшных баллад: к воронам, призракам, предчувствиям, вещим снам и т. п. Ее стихи всегда построены как рассказ, но сквозь их внешнюю эпичность всегда пробивается какой-то очень женский лиризм и затаенное, но острое чувство иронии. Именно эти качества придают стихам Одоевцевой большое своеобразие и убедительность. Конечно, психология Одоевцевой сродни психологии наших прабабушек, с замиранием сердца читавших „Светлану“, но Одоевцева никогда не забывает, что она живет в двадцать первом году, что она модернистка и не меньше „Удольфских таинств“ госпожи Радклиф, должно быть, любит „La revolte des Anges“ Анатоля Франса. Напечатанный в „Драконе“ ее „Роберт Пентегью“ - отличный образчик лирико-эпического рассказа. Запутанная история оборотней, могильщиков, прекрасных юношей и черных котов очень удачно разрешается подкупающим своей убедительной естественностью концом:
…Я слышала в детстве много раз
Простонародный этот рассказ,
И пленил он навеки душу мою,
Ведь я тоже Роберт Пентегью,
Прожила я так много кошачьих дней,
Когда же умрет моя Молли Грей…
Ирина Одоевцева еще не совсем научилась справляться с трудным ремеслом поэта. Ее стихи чересчур длинны, лишены крепкого позвоночника, части перевешивают в них целое. Они иногда не совсем крепко сделаны, выражения лишены должной энергии, рифмы бледны. Но достоинств в ее стихах больше, чем недостатков, и, думается, эти последние - просто следствие поспешного роста. Поэт быстро развивается и совершенствуется у нас на глазах, и неудивительно, что его голос ломок и движения порой неуклюжи, как у подростка.
Ник. Оцуп бесстрашно берется за большие темы, стремится сворачивать с проторенных дорожек и если еще не завоевал ни одной незавоеванной области, то любит звонким юношеским голосом заявлять о своих намерениях. В стихах Оцупа ценно его твердое стремление идти всегда вперед, выискивать новые (или кажущиеся ему новыми) образы и ритмы, ценно его пылкое честолюбие оруженосца, стремящегося поскорей стать рыцарем. Стихи Оцупа образны, звонки, радуют своей крепкой мускулатурой и благородным холодком:
Я спешу в осеннем трамвае,
Он осыпал листья билетов,
И стоит кондуктор, как дерево,
Голое под влажным ветром.
Все, сделанное Оцупом, интересно как опыты талантливого и старательного ученика… Поэт деятелен, самолюбив, предан своему ремеслу, и как аппетит приходит во время еды, так за его упорной черновой работой уже проясняется его поэтический облик.
Всеволод Рождественский взрослее Оцупа, но у музы, которая порой посещает его, мало сходства с небесной девой, вручившей Пушкину свою семиствольную цевницу. Муза Рождественского чувствительна и робка, как провинциальная барышня. У нее глаза на мокром месте, и все неисчерпаемое изобилие мира для нее - лишний предлог прослезиться. У нее свои вкусы; пианола - вместо цевницы, чай с малиновым вареньем - вместо вина, „требник деда моего“ - вместо „Илиады“… Рождественский культурен, начитан, осторожен, порою находчив… Он находится на перепутье. Ему предстоит… решительно обломав себя… выйти на широкую дорогу истинной поэзии (способностей у него хватит)…
Сергей Нельдихен в короткий срок (полгода) сделал большие успехи. Несколько стихотворений, написанных им в последнее время, выгодно выделяются своеобразием и остротой. Он не задается мировыми темами, а просто описывает повседневную жизнь и будничные переживания такими, как они есть. Его стихи нередко бывают оживлены каким-нибудь выпадом, приятным своей вздорностью или неожиданностью. Можно сказать, что С.Нельдихен нашел нужную манеру для цикла стихотворений и удачно использовал ее… Поэт находит себя, когда он отыскал в своем творчестве некий стержень, который служит ему опорой в его непрестанном стремлении вперед… То, чего Нельдихен достиг, заслуживает быть отмеченным».
Как мы знаем, Ирина Одоевцева стала не только прекрасной поэтессой, но также женой и спутницей Георгия Иванова, который посвятил ей свою книгу «Портрет без сходства» и много отдельных стихотворений. Я не могу не привести хотя бы одно из них:
Ты не расслышала, а я не повторил.
Был Петербург, апрель, закатный час,
Сиянье, волны, каменные львы…
И ветерок Невы
Договорил за нас.
Ты улыбалась. Ты не поняла,
Что будет с нами, что нас ждет.
Черемуха в твоих руках цвела.
Вот наша жизнь прошла,
А это не пройдет.
Нет, десяти строк недостаточно. Вот еще:
Распыленный мильоном мельчайших частиц,
В ледяном, безвоздушном, бездушном эфире,
Где ни солнца, ни звезд, ни деревьев, ни птиц,
Я вернусь - отраженьем - в потерянном мире.
И опять, в романтическом Летнем саду,
В голубой белизне петербургского мая
По пустынным аллеям неслышно пройду,
Драгоценные плечи твои обнимая.
Эти стихотворения написаны уже в эмиграции, в последние годы жизни Георгия Иванова. Но и в этих стихах, рядом с Одоевцевой - опять Петербург.
«Классическое описание Петербурга почти всегда начинается с тумана, - писал Иванов в своих воспоминаниях. - Туман бывает в разных городах, но петербургский туман - особенный. Для нас, конечно. Иностранец, выйдя на улицу, поежится: „Бр… проклятый климат…“
„Невы державное теченье, береговой ее гранит“ - Петр на скале, Невский, сами эти пушкинские ямбы - все это внешность, платье. Туман же - душа…»
Я помню, как однажды, уже в Париже, говоря со мной о Петербурге, Георгий Иванов после короткого молчания произнес:
Лондонский туман в Северной Венеции.
Жизнь в советизированной России становилась все тяжелей, и Иванов не смог там остаться. Он уехал из России, но - не покинул ее.
«В годы эмиграции, - писал В.Завалишин, - Георгий Иванов как поэт сильно вырос, достиг высокого формального совершенства. Отчасти это объясняется воздействием поэзии Верлена, от которого Георгий Иванов взял прежде всего умение превращать слово в музыку, с ее тончайшими нюансами. Но при этом поэзия Иванова, несмотря на легкую дымку импрессионизма, не утрачивает пушкинской чистоты и прозрачности. Сделав ритм своих стихов по-новому музыкальным, что позволяет воспроизвести сложные оттенки настроений, Георгий Иванов не отрекся от ясновидящей чеканности классического стиха. В этом сочетании музыкальности и классичности - секрет обаяния поэзии Иванова… Поэзия Георгия Иванова воспринимается как траурный марш, под скорбную и величественную музыку которого уходит в сумрак былая Россия. Послереволюционная поэзия Ахматовой и Иванова преображена сочувствием к минувшему, которое превращено в руины».
Начинается самое тяжелое: оторванность от родины, материальные затруднения, болезнь, неисцелимость которой Георгий Иванов отчетливо сознает. Но его поэзия не умирает. Сознание безнадежности не убивает ее, но придает ей неповторимо трагический, ни у кого больше не встречающийся оттенок. Постепенно для Иванова становится ясным: только поэзия и больше - ничего.
То, о чем искусство лжет,
Ничего не открывая,
То, что сердце бережет -
Вечный свет, вода живая…
Остальное пустяки.
Вьются у зажженной свечки
Комары и мотыльки,
Суетятся человечки,
Умники и дураки.
И вдруг - все наоборот:
Художников развязная мазня,
Поэтов выспренная болтовня…
Гляжу на это рабское старанье,
Испытывая жалость и тоску:
Насколько лучше - блеянье баранье,
Мычанье, кваканье, кукареку.
Трагедия, духовный распад, «распад атома» (как назвал Иванов свою замечательную книгу в прозе) расширяются, превращаясь иногда в вопль:
Истории зловещий трюм,
Где наши поколенья маются,
Откуда наш шурум-бурум
К вершинам жизни поднимается.
И там, на девственном снегу
Ложится черным слоем копоти…
Довольно! Больше не могу! -
Поставьте к стенке и ухлопайте!
И опять - неожиданный покой и даже какая-то нежная нота с легкой иронией:
Голубая речка,
Зябкая волна,
Времени утечка
Явственно слышна.
Голубая речка
Обещает мне
Теплое местечко
На холодном дне.
Строка за строкой.
Тоска. Облака.
Луна освещает приморские дали.
Бессильно лежит восковая рука
В сиянии лунном, на одеяле.
Удушливый вечер бессмысленно пуст.
Вот так же, в мученьях дойдя до предела,
Вот так же, как я, умирающий Пруст
Писал, задыхаясь. Какое мне дело
До Пруста и смерти его? Надоело!
Я знать не хочу ничего, никого!
Это уже агония. Последние вспышки надежды прерываются отчаянием:
А может быть, еще и не конец?
Терновый мученический венец
Еще мой мертвый не украсит лоб
И в fosse commune мой нищий ящик-гроб
Не сбросят в этом богомерзком Йере.
Могу ж я помечтать, по крайней мере,
Что я еще лет десять проживу,
Свою страну увижу наяву…
Вздор! Ерунда! Ведь я давно отпет.
На что надеяться, о чем мечтать?
Я даже не могу с кровати встать.
Чем драматичнее становились темы поэзии Иванова, тем все совершеннее, индивидуальнее и, следовательно, свободнее делалось его творчество. В статье «Свобода творчества» Николай Оцуп говорил: «В сущности, между двумя терминами, стоящими в заголовке этой статьи, можно поставить знак равенства. В самом деле, свобода может быть воистину свободой только если она творческая , так же как творчество может лишь тогда называться этим именем, когда оно совершенно свободно» .
Это определение замечательно.
Еще за несколько лет до смерти Георгий Иванов писал:
Что ж, поэтом долго ли родиться…
Вот сумей поэтом умереть!
Георгий Иванов умер поэтом.
Покойному Иванову Ирина Одоевцева посвятила стихотворение, полное душевной чистоты и драматичности:
Скользит слеза из-под усталых век,
Звенят монеты на церковном блюде…
О чем бы ни молился человек,
Он непременно молится о чуде:
Чтоб дважды два вдруг оказалось пять,
И розами вдруг расцвела солома,
И чтоб к себе домой прийти опять.
Хотя и нет ни «у себя», ни дома.
Чтоб из-под холмика с могильною травой
Ты вышел вдруг, веселый и живой.
Кроме поэзии, Георгий Иванов оставил нам книгу своих, конечно преимущественно петербургских, воспоминаний: «Петербургские зимы». Здесь проходят А.Блок, Н.Гумилев, А.Ахматова, И.Анненский, Bс. Мейерхольд, Г.Чулков, О.Мандельштам, Л.Рейснер, Н.Кульбин, С.Есенин, С.Городецкий, В.Брюсов, Б.Пильняк, З.Гиппиус, Ф.Сологуб, А.Чеботаревская, Л.Андреев, Е.Чириков, А.Волынский, М.Кузмин, Вс. Иванов, В.Нарбут, В.Пяст, И.Рукавишников, Р.Ивнев, Б.Лившиц, Л.Каннегиссер, В.Зоргенфрей, Н.Клюев, В.Хлебников, И.Северянин, В.Маяковский, Д. и В.Бурлюки, Б.Садовской, Д.Цензор, К.Олимпов, С.Судейкин, И.Рубинштейн, Б.Григорьев, А.Лурье, Э.Верхарн, П.Фор, А.Дункан, многие другие, Б.Пронин с неизбежной «Бродячей собакой», а также А.Луначарский, Блюмкин, О.Каменева, Дзержинский, Урицкий… Еремин Виктор Николаевич
Из книги Мертвое «да» автора Штейгер Анатолий СергеевичГеоргий Иванов Ласково кружимся в мире загробном На эмигрантском балу. Г.Иванов Георгий ИвановЯ помню Георгия Владимировича Иванова еще в то далекое время, когда он носил форму ученика кадетского корпуса - мундир с золотым галуном на красном воротнике. Улыбающийся
Из книги Тяжелая душа: Литературный дневник. Воспоминания Статьи. Стихотворения автора Злобин Владимир АнаньевичГеоргий Иванов. Письма к Мартыновскому-Опишне 128 июня 1956Beau-SejourHueresVarМногоуважаемыйИгорь ……ич,Извините за обращение - давно знаю Ваше имя, но отчество, к сожалению, мне неизвестно.Благодарю Вас за Ваше любезное письмо. Отвечаю лично за себя - жена моя как раз накануне
Из книги Николай Гумилев глазами сына автора Белый АндрейГеоргий Иванов. ПРОЗА ИЗ ПЕРИОДИЧЕСКИХ ИЗДАНИЙ Проза Георгия Иванова (за исключением «Распада атома») изучена в значительно меньшей степени, чем поэзия. Ранняя проза даже не собрана.Тем не менее, сам Георгий Иванов считал себя неплохим рассказчиком. Прозу он начал писать
Из книги Серебряный век. Портретная галерея культурных героев рубежа XIX–XX веков. Том 1. А-И автора Фокин Павел ЕвгеньевичГеоргий Иванов. НЕВСКИЙ ПРОСПЕКТ Из трех газетных мемуарных циклов Георгия Иванова два имели долгую судьбу. С 1924 года в парижском еженедельнике «Звено» начинают выходить очерки под общим заглавием «Китайские тени» с подзаголовком: «Литературный Петербург 1912–1922 гг.».
Из книги автораГеоргий Иванов. СТАТЬИ ИЗ ГАЗЕТЫ «СЕГОДНЯ» Публикуемые ниже статьи Георгия Иванова увидели свет в газете «Сегодня» в конце 1932 года. К этому времени Иванов - уже очень заметная фигура в литературе русского зарубежья, и как автор нашумевших воспоминаний, и как автор
Из книги автораГЕОРГИЙ ВЛАДИМИРОВИЧ ИВАНОВ (1894-1958) Георгия Владимировича Иванова называют последним поэтом Серебряного века великой русской литературы. Он родился 29 октября (10 ноября по новому стилю) 1894 года в поместье Студёнки Ковенской губернии, неподалеку от Каунаса. Здесь, в
Из книги автораГеоргий Иванов. Поэзия и поэты <…> «Дважды два - четыре» Анатолия Штейгера - очаровательная, острая и… ничего не обещающая - потому что, увы, посмертная книга. Каждому любителю поэзии следует ее прочесть, а молодым поэтам есть много чему у безвременного скончавшегося
Из книги автораПамяти поэта. ГЕОРГИЙ ИВАНОВ Умер Георгий Иванов - лучший из современных поэтов. Умер в изгнании, не дождавшись России.Да, радость Россию увидеть, дождаться ее освобождения не была ему дана. А это здесь, в изгнании наша радость единственная, единственная надежда. И
Из книги автораГеоргий Иванов{116} О Гумилеве …Наше время - тяжелое бремя, Трудный жребий дала нам судьба, Чтоб прославить на краткое время Нет, не нас - только наши гроба. …………………………………… Но, быть может, подумают внуки, Как орлята, тоскуя в гнезде - Где теперь эти крепкие руки, Эти
Здравствуйте дорогие читатели сайта Спринт-Ответ . Сегодня в этой статье можно посмотреть вопросы в кроссворде №19 "АиФ" 2017 и ответы на них. Ответы на кроссворд в газете Аргументы и Факты №19 за 2017 год можно посмотреть ниже, в скобках указано количество букв в слове и место слова в сетке кроссворда. Ответы на кроссворд можно посмотреть внизу статьи в компактном виде.
По горизонтали:
1. Горючее для бахвала (14 слово по горизонтали).
4. Квадратно-гнездовой … посадки картофеля (6 слово по горизонтали).
9. Кто «обеспечивает бессмертие после кончины» братьям нашим меньшим? (12 слово по горизонтали).
10. Языковая трансформация (7 слово по горизонтали).
12. Мыльная, но не опера (4 слово по горизонтали).
13. Искусство попадать движениями в ноты (5 слово по горизонтали).
14. «Промчится … на дельфине, в рожок серебряный трубя» (5 слово по горизонтали).
16. Сколько получил от Александра Корейко отступных Остап Бендер? (7 слово по горизонтали).
20. Кто над иноками поставлен? (6 слово по горизонтали).
22. «Осиновое оружие» против вампиров (3 слово по горизонтали).
23. «Хмуриться не надо, …!» (4 слово по горизонтали).
27. Заготовка для вышибалы (5 слово по горизонтали).
28. В какой из наших областных центров лежит путь через заграницу? (11 слово по горизонтали).
31. Где мыши без еды точно не останутся? (5 слово по горизонтали).
32. Какая Марфа стала третьей женой Ивана Грозного? (8 слово по горизонтали).
34. Фамилия папы Иоанна Павла 2 (7 слово по горизонтали).
35. Какой цветок связан с богиней Дианой? (6 слово по горизонтали).
39. Хрустяшка для сладкоежки (4 слово по горизонтали).
40. «У крупных неприятностей и … толще» (5 слово по горизонтали).
41. «Искусственное прерывание» власти (9 слово по горизонтали).
42. Юбка на Шоне Коннери по особо торжественным случаям (4 слово по горизонтали).
43. «У кого руки в навозе, у того на губах …» (финская пословица) (3 слово по горизонтали).
45. Сказочный трудяга, отплативший за скупость своему работодателю (5 слово по горизонтали).
46. Мультяшный лев, поехавший на каникулы в Африку (9 слово по горизонтали).
47. Откуда родом Раймонд Паулс? (4 слово по горизонтали).
48. Какая ящерица когда-то была главным хищником Австралии? (5 слово по горизонтали).
49. Что на бирже котируется? (5 слово по горизонтали).
50. «Таксист без лицензии» на водительском жаргоне (7 слово по горизонтали).
51. «Гарантия» того, что вы будете держать язык за зубами (4 слово по горизонтали).
52. Игра метателей (5 слово по горизонтали).
По вертикали:
1. Потеря «в состоянии аффекта» (12 слово по вертикали).
2. Столовый протектор (8 слово по вертикали).
3. Русский художник, приложивший руку к созданию будёновки (8 слово по вертикали).
5. Культовый фильм «… юрского периода» (4 слово по вертикали).
6. Какой металл алхимики связывали с Сатурном? (6 слово по вертикали).
7. Кто играет на саксофоне в фильме «Ландыш серебристый»? (6 слово по вертикали).
8. «Пройдите мимо нас и простите нам наше счастье» (классический роман) (5 слово по вертикали).
11. У какой европейской страны самая протяженная в мире морская граница с Канадой? (5 слово по вертикали).
12. Жара в аду (5 слово по вертикали).
15. Ночное состояние здорового мозга (5 слово по вертикали).
17. Художественная эмаль (7 слово по вертикали).
18. Сотрудник, помогающий «свести счеты» (9 слово по вертикали).
19. Птица, что заглатывает добычу, не вынимая клюва из ила (5 слово по вертикали).
21. «Кровавая сталь» из пушкинской «Черной шали» (5 слово по вертикали).
22. «Ареал чиновника» (7 слово по вертикали).
24. Чему посвящен культовый трактат «Молот ведьм»? (11 слово по вертикали).
25. Дымок над кипятком (3 слово по вертикали).
26. Мускатные заросли (11 слово по вертикали).
28. Из какого болотного растения маги делают «жезл властителя подлунного мира»? (5 слово по вертикали).
29. Венецианский правитель (3 слово по вертикали).
30. «Французский Спенсер Трейси», у которого случился бурный роман с Марлен Дитрих (5 слово по вертикали).
33. Кто «несет свет людям»? (8 слово по вертикали).
36. «Сало на сковородке» (7 слово по вертикали).
37. Чем с крупье расплачиваются? (3 слово по вертикали).
38. На какой овощ не следует налегать при проблемах с почками? (7 слово по вертикали).
39. «Золотая столица» Сибири (7 слово по вертикали).
41. Что «на ночь глядя» надевают? (6 слово по вертикали).
44. Какого Тома сыграл Мэтт Деймон в криминальной драме Энтони Мингеллы? (5 слово по вертикали).
46. Декор косы (4 слово по вертикали).
Ответы на кроссворд №19 за 2017 год в АиФ
По горизонтали:
1. Самодовольство 4. Способ 9. Таксидермист 10. Перевод 12. Пена 13. Танец 14. Отрок 16. Миллион 20. Игумен 22. Кол 23. Лада 27. Бугай 28. Калининград 31. Амбар 32. Собакина 34. Войтыла 35. Безе 39. Ландыш 40. Шкура 41. Переворот 42. Килт 43. Жир 45. Балда 46. Бонифаций 47. Рига 48. Варан 49. Акция 50. Бомбила 51. Кляп 52. Дартс.
По вертикали:
1. Самоконтроль 2. Скатерть 3. Васнецов 5. Парк 6. Свинец 7. Бутман 8. Идиот 11. Дания 12. Пекло 15. Покой 17. Финифть 18. Бухгалтер 19. Бекас 21. Булат 22. Кабинет 24. Демонология 25. Пар 26. Виноградник 28. Камыш 29. Дож 30. Габен 33. Электрик 36. Шкварка 37. Жетон 38. Помидор 39. Бодайбо 41. Пижама 44. Рипли 46. Бант.
«ВАРИАНТЫ». 1958 г
Моя Шотландия, моя тоска.
Рога охоты, песня рыбака.
Его тоскою сотворенный мир,
Мне ангел лиру подает
В. Ходасевич
От сумрачного вдохновенья
Устало выйти на простор,
Увидеть море в отдаленьи,
Деревья и вершины гор.
Солоноватый ветер дышит,
Зеленоватый серп встает,
Насторожившись, ухо слышит
Согласный хор земли и вод.
Сейчас по голубой пустыне,
Поэт, для одного тебя,
В рожок серебряный трубя.
И тихо выступив из тени,
Блестя крылами при луне,
Протянет лиру ангел мне.
О расставаньи на мосту,
О ней, о черноглазой Ане,
Такие русские герани.
И русских ласточек полет.
Какая ясная погода!
Как быстро осень настает
Уже семнадцатого года…
…Как быстро настает зима
Уж пятьдесят седьмого года.
Изгнание. Тюрьма - сума.
- Не выдержу! Сойду с ума!..
Синеватое облако
(Холодок у виска)
Синеватое облако
И еще облака…
И старинная яблоня
Зацветает опять
Простодушная яблоня…
(Может быть подождать?)
И по русскому синяя
(С первым боем часов)
Безнадежная линия
Бесконечных лесов.
"Пожалейте! Сколько горя,
Так ужасно умирать".
Теплый ветер веет с моря
Да и слов не разобрать.
- Тот блажен, кто умирает,
Тот блажен, кто обречен,
В миг, когда он все теряет
Все приобретает он.
"Пожалейте! Сколько горя".
И уже не стало сил.
Теплый ветер веет с моря,
С белых камней и могил,
Заметает на просторе
Все, что в жизни ты любил.
Бессильная злоба.
Из гроба…
Шампанское взоры туманит…
И музыка. Только она
Одна не обманет.
О, все это было, когда-то -
Расплата.
В океанском пенном пенье
- "А могло бы быть иначе"
Слышится как сожаленье.
Тень надежды безнадежной,
Всю тоску, все неудачи
Одевает в саван нежный.
- "А могло бы быть иначе".
Заметает сумрак снежный
Все пути, все расстоянья.
Тень надежды безнадежной
Превращается в сиянье.
Все сгоревшие поленья,
Все решенные задачи,
Все грехи, все преступленья…
- "А могло бы быть иначе"
А что такое вдохновенье?
Сияющее дуновенье
Божественного ветерка.
На мимолетную минутку
Дохнул, повеял, озарил -
"Оратор римский говорил".
Братская могила (фр.)
Теперь я знаю - все воображенье,
Моя Шотландия, моя тоска.
Соленых волн свободное движенье,
Рога охоты, песня рыбака.
Осенний ветер беспокойно трубит,
И в берег бьет холодная вода.
Изгнанник ваш, он никого не любит,
Он не вернется больше никогда.
И покидая дикий и печальный,
Его тоскою сотворенный мир,
Не обернется он на звон прощальный
Несуществующих шотландских лир.
Мне ангел лиру подает
В. Ходасевич
От сумрачного вдохновенья
Устало выйти на простор,
Увидеть море в отдаленьи,
Деревья и вершины гор.
Солоноватый ветер дышит,
Зеленоватый серп встает,
Насторожившись, ухо слышит
Согласный хор земли и вод.
Сейчас по голубой пустыне,
Поэт, для одного тебя,
Промчится отрок на дельфине,
В рожок серебряный трубя.
И тихо выступив из тени,
Блестя крылами при луне,
Передо мной, склонив колени,
Протянет лиру ангел мне.
О расставаньи на мосту,
О ней, о черноглазой Ане,
Вздохнул. А за окном в цвету,
Такие русские герани.
И русских ласточек полет.
Какая ясная погода!
Как быстро осень настает
Уже семнадцатого года…
…Как быстро настает зима
Уж пятьдесят седьмого года.
Вздохнул. Но вздох иного рода
Изгнание. Тюрьма - сума.
- Не выдержу! Сойду с ума!..
Синеватое облако
(Холодок у виска)
Синеватое облако
И еще облака…
И старинная яблоня
Зацветает опять
Простодушная яблоня…
(Может быть подождать?)
И по русскому синяя
(С первым боем часов)
Безнадежная линия
Бесконечных лесов.
"Пожалейте! Сколько горя,
Так ужасно умирать".
Теплый ветер веет с моря
Да и слов не разобрать.
- Тот блажен, кто умирает,
Тот блажен, кто обречен,
В миг, когда он все теряет
Все приобретает он.
"Пожалейте! Сколько горя".
И уже не стало сил.
Теплый ветер веет с моря,
С белых камней и могил,
Заметает на просторе
Все, что в жизни ты любил.
Проклятие шепотом шлет палачам
Бессильная злоба.
Сиянье. В двенадцать часов по ночам
Из гроба…
В парижском окне леденеет луна,
Шампанское взоры туманит…
И музыка. Только она
Одна не обманет.
Гитарные вздохи ночных голосов -
О, все это было, когда-то -
Над синими далями русских лесов
В торжественной грусти заката,
"Из плена два русских солдата"…
Сиянье. Сиянье. Двенадцать часов.
Расплата.
В шуме ветра, в женском плаче,
В океанском пенном пенье
- "А могло бы быть иначе"
Слышится как сожаленье.
Тень надежды безнадежной,
Всю тоску, все неудачи
Одевает в саван нежный.
- "А могло бы быть иначе".
Заметает сумрак снежный
Все пути, все расстоянья.
Тень надежды безнадежной
Превращается в сиянье.
Все сгоревшие поленья,
Все решенные задачи,
Все грехи, все преступленья…
- "А могло бы быть иначе"
А что такое вдохновенье?
Так, будто вскользь, едва, слегка
Сияющее дуновенье
Божественного ветерка.
На мимолетную минутку
Дохнул, повеял, озарил -
И Тютчев пишет, словно в шутку:
"Оратор римский говорил".
Братская могила (фр.)
"Поднимет лошадь ногу одну" (И. Одоевцева).
СТИХОТВОРЕНИЯ 1908–1914 ГОДОВ
Поцелуй струи рассвета,
Поцелуй мечту!
Тает в бездне луч привета,
Нежит пустоту.
В пустоте плывут бездонной
Дни и ночи цепью сонной…
Поцелуй мечту.
<1908–1909>
В мою таинственную даль?
<1908–1909>
Сладко прильнувши к земле.
Чудится ангела тихий полет
В мягкой воздушной струе.
Чьей-то плененной души:
Сбудутся грезы твои!
<1908–1909>
<1908–1909>
Я устал от грез певучих.
Я устал от жарких снов.
И не надо мне пахучих,
Усыпляющих цветов.
Девы бледные лелеют
Грезы бледные любви
В сердце мужа грозы зреют
И душа его в крови.
<1908–1909>
Печаль сидела у окна.
- Зачем скитаешься одна?
Но смерть не отозвалась.
Прошла сурова и нема,
Прошла, окутав дали -
И вдруг нагрянула зима,
Печальнее печали.
<1908–1909>
И ночь была как лед.
Я задремал под перезвон,
Струившийся с высот.
Стеснилась хладом грудь.
Последний в жизни путь.
<1908–1909>
Одна меж сонными домами
Ночь ходит тихими шагами.
Как сладок звук ее шагов
Под замогильный скорби зов.
Была за лесом, за горами.
Пришла с безумными мечтами.
<1908–1909>
466. ЛУННОЕ ТОМЛЕНИЕ
Ты шепнула: "Проснись…
Золотые цветы в тишине
Убирают холодную высь"…
Вот ползу по железной трубе
Мимо окон пустых.
Ты близка… Я у грани мечты…
Льется свет, точно мед.
Теплый ветер куда-то зовет…
Покатилась по небу звезда
И угасла вдали…
Я - не буду любить никогда
Твои ласки мне душу сожгли.
468. МОЯ ПОЭЗИЯ
(Акростих)
Минутою - душа истомлена.
Любовница испытанных измен.
Куда зовет безмолвно тишина?
Они несли - стоустые дожди.
В моей груди.
Цветы - святым.
Ударил гром.
470. НАСТУПЛЕНИЕ НОЧИ
На далеких скалах догорали
Над водою - сонные туманы
В воздухе носилося ночное.
Все бледнее зарево заката,
Жемчугами воздух перевила…
В камышах зеленая русалка.
471. ТАЙНА ВЕЧНОСТИ
Три мудреца стояли у скалы,
А все стояли скорбные они.
472. НЕОБЪЯТНОСТЬ
473. ЗАКАТНЫЕ ТУМАНЫ
Игорю Северянину
Но я не верю их поцелуям.
Мы очаруем… Мы околдуем…
Ах, я не верю их ароматам.
Хоронят тайно любви потерю.
И я - страдаю, но им не верю.
474. ОБЪЯВЛЕНИЯ
Не найти на целом свете.
"Ежедневно свежие пирожные…
Излечивает доктор Семенов.
Похищение одалиски гусаром.
Молодая дама интересная…
Вдова из себя полновесная
«Высылаю»… Веки смыкаются,
475. ЭЛЕГИЯ
И в тверди золотой
На западе туманная заря
Горела одноцветною косой.
Родится свет.
И разлилась печаль.
И дымкою подернулася даль.
Ах, пронзена была душа моя
В вечерний час!
………………………………………
Родился свет.
476. ВЭРЛЕНУ
Сонет
И я живу, а вы уже давно
Убежала вечером из спальной
Посинел золотистый вечер,
И хрустальные люстры.
И принцессе было странно,
Голубые крылья тумана
Наступающая ночь простерла.
Принцесса, сама не зная,
Больна ли она скарлатиной
Или это шутка Мая.
478–479. ПЕСЕНКИ
1. ПРИКАЗЧИЧЬЯ
Я иду себе, насвистывая,
Солнце льется на меня.
Вижу - блузочка батистовая
Замечталась у плетня.
Не модистка и не горничная,
Гимназисточка скорей.
Пуще душу разогрей!
И улыбка мне в ответ:
Миловидного подросточка я
Поцелую или нет?
2. ДЕВИЧЬЯ
Рассвет закинул полымя
И в горницу мою.
Я с птицами да с пчелами
Ранехонько встаю.
Уж звезды утром всполоты,
Шумит вороний грай,
И скоро божье золото
Польется через край.
Зовет меня околицей
Чуть слышный голосок.
Иду - и ноги колются
Босые о песок.
Ах, все забыть готова я
От сладостной тоски!
Кругом сады фруктовые
Роняют лепестки…
1. ПРИКАЗЧИЧЬЯ
Я иду себе, насвистывая,
Солнце льется на меня.
Вижу - блузочка батистовая
Замечталась у плетня.
Не модистка и не горничная,
Гимназисточка скорей.
Лейся, лейся, пламя солнечное,
Пуще душу разогрей!
И плетень толкаю тросточкою,
И улыбка мне в ответ:
Миловидного подросточка я
Поцелую или нет?
2. ДЕВИЧЬЯ
Рассвет закинул полымя
И в горницу мою.
Я с птицами да с пчелами
Ранехонько встаю.
Уж звезды утром всполоты,
Шумит вороний грай,
И скоро божье золото
Польется через край.
Зовет меня околицей
Чуть слышный голосок.
Иду - и ноги колются
Босые о песок.
Ах, все забыть готова я
От сладостной тоски!
Кругом сады фруктовые
Роняют лепестки…
Вы уронили веер. Я поднял.
Ах, только четверг сегодня,
Целую неделю придется ждать.
Целую неделю, целую неделю…
481. РОЗА И СИРЕНЬ
Увы, до первого влюбленья
Но в час любовного томленья
Милей сирени нежный цвет.
Прекрасна роза без сомненья,
482. КИЛИПОКОРОС
<Осень 1911>
У пахоты протяжный рев вола
У озера все ясно и светло.
И водное незыблемо стекло.
Сияния в воде дрожащих радуг.
Я - трепетом сомнения горю.
А озеро - зияющая Лета.
Еще с Адмиралтейскою иглой
Заря играет. Крашеные дамы
Приказываю глазу: "Подмигни".
Луна, как пенящийся кубок,
Среди летящих облаков.
Но легких не разбить оков.
Портьерою закрыв луну,
Страницы не переверну.
Вы далеки от зимних пург,
Ночной, морозный Петербург.
487. ИЗ ОКНА
Запад в багровом тумане,
От заревого огня.
Рыжебородый крестьянин
В море купает коня.
Треплется черная грива,
Точно из стали - узда.
В крепкие мышцы - игриво
Пенная плещет вода.
Конь и хозяин достойны
Кисти и бронзы равно!
(Ветер прохладою хвойной
Дышит в мое окно…)
Вот уж оседлан и взнуздан
Топчется конь и храпит…
Скачут! Зеленая, грузно
Пена слетела с копыт.
Холодно. Руки озябли.
Запад одет в полутьму.
Окна закрою и капли
От малярии прийму.
488. В ВАГОНЕ
Снова вагонной тоски
Я не могу превозмочь.
В тусклом окне - огоньки
Мчатся в весеннюю ночь.
Серых диванов сукно -
Трудно на нем засыпать!
То, что забыто давно,
Припоминаю опять.
Поезд бежит и бежит,
Гонит нечаянный сон.
Сердце мое дребезжит
Или разбитый вагон!
Боже! - что будет со мной,
Скоро ль подымет заря
За занавеской цветной
Синий огонь фонаря.
491. ШАРМАНЩИК
С шарманкою старинной
(А в клетке - какаду)
В знакомый путь, недлинный,
Я больше не пойду.
Не крикну уж в трактире, -
Ну, сердце, веселись!
Что мне осталось в мире,
Коль ноги отнялись.
Хоть с койки не подняться
Больничной - никогда,
А каждой ночью снятся
Бывалые года.
С утра ж - другая лямка
Растит мою тоску:
Достанется шарманка
Жиду-покупщику.
Пойдет он весью тою,
Где прежде я певал,
Под чуждою рукою
Завсхлипывает вал.
В объятиях любви?..
Любимая, я вяну, истомлен
Любимая, я вяну… Лишь одна
Ветер колеблет колкий
Шляпы моей края.
Перелетают пчелки
В зелени у ручья.
Пыля, идут богомолки,
Хотел бы уйти и я, -
Туда, за дальние елки,
В синеющие края!..
Но как же книжные полки
И дом, и сад, и скамья?
Ах, снова в висках иголки
Задвигали острия…
Безумия несется на меня;
А я лежал меж сохлой повилики
Измученный, бессилие кляня,
Произнести заклятие огня.
Растаяли туманом в отдаленьи,
И замолчало пение фанфар;
Облаков закатные разводы,
Сильно пахнет гретая смола.
Под ударами весла…
Ты моя, или уже чужая?
Я тебя печально провожаю,
Медленно машу платком.
Тихо гаснет мой маяк.
Забвения или горчайшей муки.
Нет, я не ожидаю ничего…
497. КИНЕМАТОГРАФ
Шестиэтажные огромные дома.
За трепещущей парусиной
Вижу сад. Луна над осиной
Выплывает. Все ветки голы.
Вид - невеселый!
Поздней осени пантомима!
Тени цепью несутся мимо.
О, фантомы! Их ветер гонит,
Снег похоронит.
На губах пустая забота,
Вкус креозота.
А луна не дышит в тумане,
Лорды и леди.
Тоскливое бессилие мое.
Мгновенно унестись в небытие!
И хитрости не надо никакой
Забыв сияние прошедших лет.
Всегдашней лихорадкой,
Притворною тоской,
Ребяческий и сладкий
Сменяется покой.
С утра - привычный трепет
С расчетливостью пью.
Рука фигурки лепит
И учит бытию.
Владеет саблей турок
И музыкант смычком…
Среди моих фигурок
Не вспомню ни о ком.
Да! Сердце бьется скоро,
Искусно трепеща,
Отчетливы узоры
Фиглярского плаща.
Мелькают туфли, груди,
Прически, рукава -
Не мысли и не люди, -
Постылые слова.
501. ОСЕНЬЮ
Плывет рассветное сияние,
Шуршит увядшая трава,
И шепчет ветер увядания
Полузабытые слова.
Как вспышки синего огня,
Глядящей с неба на меня.
И верит сердце утомленное,
Когда горит душа влюбленная
В огне неумолимых глаз.
502. ВЕЧЕРОМ
Заката пламенные ризы
Печалью сна окроплены,
А на востоке в дымке сизой
Встает холодный серп луны.
И шепчут листья в полусне,
Так сладко раня душу мне.
Внезапно оживили сад,
И ветерок принес с куртины
Левкоя пряный аромат.
А небеса - сиренево бледны,
И в сумерках сияющий Китай
По-весеннему голые ветки
Колыхаются в низком окне.
Достается нелегкой ценой!
507. ВЕЧЕРОМ
Веет прохладой хвойной
В мое окно.
Сердце мое спокойно
Уже давно.
С нежностью погребаю
Любовный бред…
Лампы не зажигаю, -
Зачем мне свет?
Тихо плывут мгновенья,
Часы стучат.
Сладостно пить забвенья
Целебный яд.
Но почему мне грустно,
Печально мне?
Месяц, как незабудка,
Цветет в окне.
Странно на ручке кресла
Дрожит рука…
Или опять воскресла
Моя тоска?
508. ПОКИНУТАЯ
На одиннадцати стрелка
В доме уж заснули все.
Словно белка в колесе.
За окошком тусклый серпик
Сыплет бисер в синеву…
Все на свете сердце стерпит
Из-за встречи наяву.
Если только задремлю я, -
(Пусть себе часы стучат!)
Вновь увижу поцелуи,
Милый говор, милый взгляд…
В ботаническом саду.
Больше другу не поверю,
Если скажет он: "Прийду"…
За окошком белый серпик
Хороню глубоко в сердце
Обманувшую любовь.
509. ДЕВУШКА
Мечтаешь ты над камельком,
А на полу играет кошка
С твоим оброненным клубком.
Вязанье скучного чулка…
Слегка дрожат швеи ресницы,
Как будто крылья мотылька.
И ты, усталая, поймешь,
Какое счастье эти слезы,
Как драгоценна эта дрожь!
Зеленый кустарник
Мне хлещет в лицо.
Меж веток - янтарно
Заката кольцо.
Кольцо золотое
Меж туч и огня…
Томленье пустое,
Не мучай меня.
Ведь только и надо
Для тихой души:
Простая услада
Вечерней тиши;
Покой и прохлада,
Закат золотой.
Обширного сада
Орешник густой.
511. ТАНЦОВЩИЦА
Разве плохо я танцевала,
Утомленно, как в забытьи,
Разве неумело держала
Я пунцовые розы свои?
Почему же не мне улыбки
И неистовые хлопки,
А другой, изломанно-гибкой,
Чьи руки слишком тонки;
Чей рот совсем не накрашен,
Но накрашенного красней.
Мне взор ее светлый страшен,
Я боюсь оставаться с ней.
Одевается ли в уборной,
Разговаривает ли со мной, -
Все я вижу, как кто-то черный
Стоит за ее спиной.
Кто под сердцем обиду носит,
Тот поймет ненависть мою.
После танцев она попросит
Дать воды, я стакан налью.
Знаю - самая черная сила
Убежит молитвы святой.
И недаром я, значит, купила
Трехугольный флакон с кислотой.
512. СТРАНСТВУЮЩАЯ ЛОТЕРЕЯ
Афиша самодельная пестро
Посуда, накладное серебро
И всевозможная галантерея"…
Листьями по осени упадут.
514. УТРОМ В ЛЕСУ
Дышат свежею смолою
Лес, трава и небеса.
На проснувшуюся Хлою
Брызжет солнце и роса.
Птицы звонко распевают,
Завивает кольца хмель.
Словно влага ключевая,
Где-то плещется свирель…
В алом блеске облака,
Засыпающие пашни,
Поцелуи пастушка!
Ты вчера еще узнала
Жар мальчишеской груди.
Улыбнися - разве мало
Поцелуев впереди.
515. ПИЛИГРИМ
Вдыхаю сосен запах горький.
Ах, я привык к нему давно!
Зачем выходит на задворки
Мое унылое окно.
Невесело на эти сосны
Глядеть с второго этажа,
Томится здесь, тебе служа!
Еще я вижу купол дальний,
Доносит ветер из купальни
Луна, как пенящийся кубок
Среди летящих облаков.
Тоска томит не зло, не грубо,
Но легких не разбить оков.
Ту родинку у левого плеча…
Поцелуй струи рассвета,
Поцелуй мечту!
Тает в бездне луч привета,
Нежит пустоту.
В пустоте плывут бездонной
Дни и ночи цепью сонной…
Поцелуй мечту.
<1908–1909>
Зачем никто из тихих и скорбящих
Не уронил слезы в обители моей?
Зачем никто движеньем рук молящих
Не заслонял томительных огней?
Их зажигает ночь у ложа одиноких,
В нее влюбленных - в тихую печаль.
Зачем никто не направлял очей глубоких
В мою таинственную даль?
<1908–1909>
Ночь колыбельную песню поет,
Сладко прильнувши к земле.
Чудится ангела тихий полет
В мягкой воздушной струе.
Чудится грустный, ласкающий зов
Чьей-то плененной души:
Взвейся на крыльях порхающих снов,
Сбудутся грезы твои!
<1908–1909>
Сверкал зеленый луч и даль пылала…
Среди раздолья млеющей травы
Она в забытьи пламенном стояла,
Как песнь из света, зноя и любви.
У ног ее цветы томились, изнывая,
Дышали трепетно, глотая жар лучей,
И пламени небес восторг свой поверяя,
Блаженно замирал молитвенный ручей.
<1908–1909>
Я устал от грез певучих.
Я устал от жарких снов.
И не надо мне пахучих,
Усыпляющих цветов.
Девы бледные лелеют
Грезы бледные любви
В сердце мужа грозы зреют
И душа его в крови.
<1908–1909>
Печаль сидела у окна.
Вдруг смерть с ней поравнялась.
- Зачем скитаешься одна?
Но смерть не отозвалась.
Прошла сурова и нема,
Прошла, окутав дали -
И вдруг нагрянула зима,
Печальнее печали.
<1908–1909>
Был грустен дня осенний склон
И ночь была как лед.
Я задремал под перезвон,
Струившийся с высот.
Но глас небес был зов могил,
Стеснилась хладом грудь.
И снилось мне, что я свершил
Последний в жизни путь.
<1908–1909>
Одна меж сонными домами
Ночь ходит тихими шагами.
Как сладок звук ее шагов
Под замогильный скорби зов.
Была за лесом, за горами.
Пришла с безумными мечтами.
О, если б в крик один излить
Всю боль, всю жизнь и все забыть!
<1908–1909>
466. ЛУННОЕ ТОМЛЕНИЕ
Я забылся в томительном сне.
Ты шепнула: "Проснись…
Золотые цветы в тишине
Убирают холодную высь"…
Вот ползу по железной трубе
Мимо окон пустых.
С каждым мигом - все ближе к тебе,
К царству скал, серебром залитых.
Ты близка… Я у грани мечты…
Льется свет, точно мед.
Твои взоры бесстрастно-пусты,
Теплый ветер куда-то зовет…
Покатилась по небу звезда
И угасла вдали…
Я - не буду любить никогда
Твои ласки мне душу сожгли.
Лето сверкнуло последней зарницею
Глянули в парке печальные просини.
В душу ворвались могильными птицами
Мысли унылые призрачной осени.
Осень идет по лесам увядающим,
Жжет изумруды, сменяя их лалами;
В небе загадочном, точно страдающем,
С поздними зорями рдеет кораллами.
Скованы чувства цепями железными
В сумерки эти осенние, длинные…
Вихри несутся над черными безднами,
С кручей срывают жилища орлиные…
468. МОЯ ПОЭЗИЯ
(Акростих)
Минутою - душа истомлена.
Икар упал и не расторгнут плен.
Хаоса дар - на сердце черный тлен,
А в небе мертвом - бледная луна.
И я - огнем предельным сожжена -
Любовница испытанных измен.
Убийца царь разрушил Карфаген.
Куда зовет безмолвно тишина?
У льдяных скал, у диких берегов,
Зиждителю Таинственных миров
Мечи победные звените, о, звените!
Их свет - огонь - багряная заря.
Над нами млеет, блеском янтаря,
Ущербный лик, восставленный в зените.
Свинцовые, с налетом молчаливым,
Они несли - стоустые дожди.
И был восторг пред огненно-красивым
В моей груди.
Они пришли, и потемнели дали,
И над водою лег прозрачный дым.
И тишь была… И в ней благоухали
Цветы - святым.
Сиянье грозное пылало в темном взоре,
Вдали сверкнула молния огнем,
И крылья черные вдруг дрогнули над морем:
Ударил гром.
470. НАСТУПЛЕНИЕ НОЧИ
В небе - хризантемы умирали,
Проносились птицы черной тенью,
На далеких скалах догорали
По-закатно солнечные звенья,
Над водою - сонные туманы
Закрывали звезд печальных взгляды,
И лучи луны, как кровь багряной,
Плыли сквозь туманные преграды.
И, как тайного гашиша ароматы,
В воздухе носилося ночное.
Все бледнее зарево заката,
Ближе ночь, пьянящая весною…
А, сквозь дымку сребро-лунной ткани,
Мгла любви дрожала и манила,
Опустилась в радужном обмане,
Жемчугами воздух перевила…
Подымаясь вверх, луна бледнела
И погибшей сказки было жалко…
Песню ночи сладострастно пела
В камышах зеленая русалка.
471. ТАЙНА ВЕЧНОСТИ
Три мудреца в далекий путь ушли,
Чтобы узнать, чем светятся огни,
У той скалы, где скрыты хрустали,
Где близок свет и бесконечны дни.
И долго шли в страну, где вечны сны,
Длинны, как ночь, извилины-пути,
И, наконец, в лучах седьмой весны
Пришли, нашли, отчаявшись найти.
Три мудреца стояли у скалы,
У злой скалы, где скрыты хрустали,
И тайну тайн, манившую из мглы,
Печальнее - постигнуть не могли.
И был восход, и полдень, и закат,
И вновь восход… И так тянулись дни…
Свиреп был гром, и с неба падал град,
А все стояли скорбные они.
В часы весны, когда поля цвели,
В обратный путь, назад ушли они
От той скалы, где скрыты хрустали,
Ушли, не знав, чем светятся огни…
472. НЕОБЪЯТНОСТЬ
На мраморном острове лилии спят утомленные,
И дремлют лазурные струи в безбрежность морскую влюбленные,
И травы, уснувшие в полночь, луною холодною пьяные,
Склонили цветы бледно-синие на стебли свои златотканые.
О, девственный северный ветер, упоенный воздушными танцами,
Посмотри, как бледнеет луна, как заря отливает багрянцами,
И волны шумят и бегут в бесконечность, горя сладострастием,
Облитые светом пурпурным, таинственным полные счастием…
473. ЗАКАТНЫЕ ТУМАНЫ
Игорю Северянину
Они - живые. Они - как девы,
Но я не верю их поцелуям.
Медвяной влагой плывут напевы:
Мы очаруем… Мы околдуем…
Ах, я не верю их ароматам.
Они красивы, но бессердечны;
Я верю скалам, тоской объятым,
Покрытым снегом, покровом вечным.
Как девы ночи, плывут туманы
Печальным флером над сонным морем.
Они - как розы. Они - как раны.
Их смех беззвучен и дышит горем.
Они как девы во мгле вечерней
Хоронят тайно любви потерю.
В них яд волшебный и шелест терний.
И я - страдаю, но им не верю.
474. ОБЪЯВЛЕНИЯ
Ах, как сладко читать объявления
В какой-нибудь столичной газете:
Лучшего средства для усыпления
Не найти на целом свете.
"Ежедневно свежие пирожные…
Большой выбор дешевых граммофонов..
Электричеством болезни накожные
Излечивает доктор Семенов.
Получена японская парфюмерия…
Замечательное средство даром…
В кинематографе необычайная феерия:
Похищение одалиски гусаром.
Молодая дама интересная…
На все за пять рублей готова…
Вдова из себя полновесная
Экономкой хочет быть у пожилого…
"Крем Реформ"… Голова опускается…
"Для мужчин"… Сладко ломит спину…
«Высылаю»… Веки смыкаются,
И глаза уже не видят - "Угрина".
475. ЭЛЕГИЯ
- В воде погасли брызги янтаря,
И в тверди золотой
На западе туманная заря
Горела одноцветною косой.
Я знал, что завтра снова в облаках
Родится свет.
Зачем же душу мучил тайный страх,
И сердце не могло найти ответ?
Зажглися звезды. Месяц в небе стал
И разлилась печаль.
Багряный пламень стаял и пропал
И дымкою подернулася даль.
Ах, пронзена была душа моя
В вечерний час!
Все время в светлых звездах видел я
Огонь давно умерших милых глаз…
………………………………………
Угасли звезды… Месяц доцветал…
Родился свет.
Я все мечтал, все о любви мечтал…
И сердце не могло найти ответ.
476. ВЭРЛЕНУ
Сонет
Мой друг Вэрлен! Вы мэтр, я - ученик,
Но оба мы любовники и братья
Того, чье имя - лунное проклятье,
Чей странный пламень жег вас каждый миг.
И я, как вы, с мольбою сладкой ник
Пред розами старинного распятья
И сколько раз (не в силах сосчитать я)
Искал Мадонн под складками туник.
Меня еще безгрезье не сломило,
И я живу, а вы уже давно
Увенчаны бессмертьем и могилой.
Но думаю, что отдых вам приятен:
Как сладостно в Эдеме пить вино
Запретных взоров - черных виноградин.
Принцесса, больная скарлатиной,
Убежала вечером из спальной
И, склонясь над розовой куртиной,
Прислушивалась к музыке дальной.
Посинел золотистый вечер,
Но трещал еще кузнечик шустрый…
За дворцовыми окнами зажглись свечи
И хрустальные люстры.
И принцессе было странно,
Что болит у нее голова и горло…
Голубые крылья тумана
Наступающая ночь простерла.
И стояла над розовой куртиной
Принцесса, сама не зная,
Больна ли она скарлатиной
Или это шутка Мая.
478–479. ПЕСЕНКИ
1. ПРИКАЗЧИЧЬЯ
Я иду себе, насвистывая,
Солнце льется на меня.
Вижу - блузочка батистовая
Замечталась у плетня.
Не модистка и не горничная,
Гимназисточка скорей.
Лейся, лейся, пламя солнечное,
Пуще душу разогрей!
И плетень толкаю тросточкою,
И улыбка мне в ответ:
Миловидного подросточка я
Поцелую или нет?
2. ДЕВИЧЬЯ
Рассвет закинул полымя
И в горницу мою.
Я с птицами да с пчелами
Ранехонько встаю.
Уж звезды утром всполоты,
Шумит вороний грай,
И скоро божье золото
Польется через край.
Зовет меня околицей
Чуть слышный голосок.
Иду - и ноги колются
Босые о песок.
Ах, все забыть готова я
От сладостной тоски!
Кругом сады фруктовые
Роняют лепестки…
1. ПРИКАЗЧИЧЬЯ
Я иду себе, насвистывая,
Солнце льется на меня.
Вижу - блузочка батистовая
Замечталась у плетня.
Не модистка и не горничная,
Гимназисточка скорей.
Лейся, лейся, пламя солнечное,
Пуще душу разогрей!
И плетень толкаю тросточкою,
И улыбка мне в ответ:
Миловидного подросточка я
Поцелую или нет?
2. ДЕВИЧЬЯ
Рассвет закинул полымя
И в горницу мою.
Я с птицами да с пчелами
Ранехонько встаю.
Уж звезды утром всполоты,
Шумит вороний грай,
И скоро божье золото
Польется через край.
Зовет меня околицей
Чуть слышный голосок.
Иду - и ноги колются
Босые о песок.
Ах, все забыть готова я
От сладостной тоски!
Кругом сады фруктовые
Роняют лепестки…
Вы уронили веер. Я поднял.
Вы мне шепнули: "В среду, в пять…"
Ах, только четверг сегодня,
Целую неделю придется ждать.
Целую неделю, целую неделю…
Ну что же, мне сладостна эта боль!
Только зачем Вы платье надели
Такого цвета, как любит король…
481. РОЗА И СИРЕНЬ
Прекрасна роза без сомненья,
Но лишь для тех, в ком страсти нет.
Увы, до первого влюбленья
Прекрасна роза, без сомненья,
Но в час любовного томленья
Милей сирени нежный цвет.
Прекрасна роза без сомненья,
Но лишь для тех в ком страсти нет.
482. КИЛИПОКОРОС
Вольное подражание А. Скалдину
Детям Латоны хвалу бедный поэт воссылая
В звучных стихах - оные мне посвятил.
Я, смущенный зело, у него вопрошаю - за что же?
Грязи великой по тротуаров Градопетровских
Шли медлительно мы. Ах, лавры клонятся не
Улиц этих среди. И тусклы огни изрядно.
Я помяну еще о саме с усами вирши,
Кои сплетали мы, впредь как к трамваю тащиться.
Вирши весьма плохи, - исключая первые строки.
Мирно пиши, поэт, свою Страховую отчетность,
Вакса твоих сапог да смердит благовонной розой,
Я ж нашатырным спиртом травиться вовсе раздумал.
<Осень 1911>
У пахоты протяжный рев вола
Усталого, со взглядом оловянным.
Над лесом золотистым и багряным
Птиц к югу распростертая стрела.
Рука рабочая бессильно затекла
И стал покой мучительно-желанным,
Но маслом налитая деревянным,
Лампада тихая горит, светла.
Марии лик мерцающий и строгий
К окошку обращен. Все видит взор
Божественный, - и желтые дороги,
И в поле дымно блещущий костер,
И на траве в одной из дальних просек
Пастушкою оставленный волосик.
У озера все ясно и светло.
Там нет ни тайн, ни сказок, ни загадок.
Прозрачный воздух - радостен и сладок
И водное незыблемо стекло.
Во всем разлит торжественный порядок,
Струится мысль в спокойное русло.
Днем не тревожит дерзкое весло
Сияния в воде дрожащих радуг.
Но в час, когда петух поет зарю
И ветер движет аромат рассвета,
Я - трепетом сомнения горю.
И верит мозг, что близится Комета,
Что все подвластно Черному Царю,
А озеро - зияющая Лета.
Еще с Адмиралтейскою иглой
Заря играет. Крашеные дамы
И юноши - милы и не упрямы, -
Скользя в туман, зеленой дышат мглой.
Иду средь них, такой же, как они,
Развязен вид, и вовсе мне не дики
Нескромный галстук, красные гвоздики…
Приказываю глазу: "Подмигни".
Блестит вода за вычуром перил,
Вот - старый сноб со мной заговорил.
"Увы, сеньор, - моя специальность - дамы!"
Отходит он, ворча: "Какой упрямый!"
Но что скажу при встрече с дамой я? -
"Сударыня, специальность не моя!"
Луна, как пенящийся кубок,
Среди летящих облаков.
Тоска томит не зло, не грубо,
Но легких не разбить оков.
Я пробовал - забыть томленье,
Портьерою закрыв луну,
Но знаю, - коль возьмусь за чтенье, -
Страницы не переверну.
Вы где теперь - в Крыму ли, в Ницце!
Вы далеки от зимних пург,
А мне… мне каждой ночью снится
Ночной, морозный Петербург.
487. ИЗ ОКНА
Запад в багровом тумане,
От заревого огня.
Рыжебородый крестьянин
В море купает коня.
Треплется черная грива,
Точно из стали - узда.
В крепкие мышцы - игриво
Пенная плещет вода.
Конь и хозяин достойны
Кисти и бронзы равно!
(Ветер прохладою хвойной
Дышит в мое окно…)
Вот уж оседлан и взнуздан
Топчется конь и храпит…
Скачут! Зеленая, грузно
Пена слетела с копыт.
Холодно. Руки озябли.
Запад одет в полутьму.
Окна закрою и капли
От малярии прийму.
488. В ВАГОНЕ
Снова вагонной тоски
Я не могу превозмочь.
В тусклом окне - огоньки
Мчатся в весеннюю ночь.
Серых диванов сукно -
Трудно на нем засыпать!
То, что забыто давно,
Припоминаю опять.
Поезд бежит и бежит,
Гонит нечаянный сон.
Сердце мое дребезжит
Или разбитый вагон!
Боже! - что будет со мной,
Скоро ль подымет заря
За занавеской цветной
Синий огонь фонаря.
Олеографии отличные на стенах, -
От дыма вечного они старинный вид
Приобрели. Из разноцветных кружек пена
Через края на мрамор столиков бежит.
Все посетители пивной сегодня в сборе:
Пальто гороховые, в клетку пиджаки.
Галдеж неистовый кругом, - и в этом море
Я, за бутылкою, спасаюсь от тоски.
Ты томишься в стенах голубого Китая.
В разукрашенной хижине - скучно одной.
В небесах прозвенит журавлиная стая,
Пролепечет бамбук, осиянный луной.
Тихо лютню возьмешь и простая, простая,
Как признанье, мольба потечет с тишиной…
Неискусный напев донесется ль на север
В розоватом сиянии майской луны!
Как же я, недоверчивый, - сердцу поверил,
Что опущены взоры и щеки бледны,
Что в прозрачной руке перламутровый веер
Навевает с прохладою пестрые сны.
491. ШАРМАНЩИК
С шарманкою старинной
(А в клетке - какаду)
В знакомый путь, недлинный,
Я больше не пойду.
Не крикну уж в трактире, -
Ну, сердце, веселись!
Что мне осталось в мире,
Коль ноги отнялись.
Хоть с койки не подняться
Больничной - никогда,
А каждой ночью снятся
Бывалые года.
С утра ж - другая лямка
Растит мою тоску:
Достанется шарманка
Жиду-покупщику.
Пойдет он весью тою,
Где прежде я певал,
Под чуждою рукою
Завсхлипывает вал.
Ужели никогда нас утро не застанет
В объятиях любви?..
Любимая, я вяну, истомлен
О днях былых безмерною тоскою.
Ты ныне страстью тешишься другою,
А я в тебя по-прежнему влюблен.
По-прежнему… Нет, опытом разлуки
Научен я любить тебя вдвойне.
И с каждым днем в сердечной глубине
Страсть множится и возрастают муки.
Любимая, я вяну… Лишь одна
Дает мне жизнь надежда золотая:
Забудусь я в вечерний час, мечтая,
И мне блеснет прошедшая весна!..
Ветер колеблет колкий
Шляпы моей края.
Перелетают пчелки
В зелени у ручья.
Пыля, идут богомолки,
Хотел бы уйти и я, -
Туда, за дальние елки,
В синеющие края!..
Но как же книжные полки
И дом, и сад, и скамья?
Ах, снова в висках иголки
Задвигали острия…
Я слышал топот множества коней.
Лязг стали, воинства глухие клики,
И этот шум все делался сильней.
Казалось мне, что призрак огнеликий
Безумия несется на меня;
А я лежал меж сохлой повилики
Измученный, бессилие кляня,
Пытаясь тщетно, вставши на колени
Произнести заклятие огня.
Но вдруг сколь сладкое преображенье
Произошло. - Лязг, топот, и пожар
Растаяли туманом в отдаленьи,
И замолчало пение фанфар;
Прохладою целительной смененный,
Оставил грудь мою смертельный жар.
Я поднял взор и встретил взор влюбленный
Прелестной девы. Светлой тишиной
Все было полно, лишь прибой бессонный
Звучал вдали, блистая под луной.
Облаков закатные разводы,
Сильно пахнет гретая смола.
Волжские слегка дробятся воды
Под ударами весла…
Ты моя, или уже чужая?
В этот миг ты думаешь о ком?
Я тебя печально провожаю,
Медленно машу платком.
Тройка ждет, сверкая бубенцами
И звеня. Все гуще синий мрак.
Белый между смуглыми гребцами
Тихо гаснет мой маяк.
Давно угас блистательный Июль,
Уж на деревьях - инея подвески.
Мои мечты колеблются, как тюль
Чуть голубой оконной занавески…
…Любовь прошла и разлучились мы,
К кому же я протягиваю руки?
Чего мне ждать от будущей зимы, -
Забвения или горчайшей муки.
Нет, я не ожидаю ничего…
Мне радостно, что нынче вечер ясный,
Что в сердце, где пустынно и мертво,
Родился звук печальный и прекрасный.
497. КИНЕМАТОГРАФ
Воображению достойное жилище,
Живей Террайля, пламенней Дюма!
О, сколько в нем разнообразной пищи
Для сердца нежного, для трезвого ума.
Разбойники невинность угнетают.
День загорается. Нисходит тьма.
На воздух ослепительно взлетают
Шестиэтажные огромные дома.
Седой залив отребья скал полощет.
Мир с дирижабля - пестрая канва.
Автомобили. Полисмэны. Тещи.
Роскошны тропики, Гренландия мертва…
За трепещущей парусиной
Вижу сад. Луна над осиной
Выплывает. Все ветки голы.
Вид - невеселый!
Поздней осени пантомима!
Тени цепью несутся мимо.
О, фантомы! Их ветер гонит,
Снег похоронит.
Зыбкий луч трепещет на лицах,
Красной слизи комки - в петлицах,
На губах пустая забота,
Вкус креозота.
А луна не дышит в тумане,
Как в английском старом романе,
Где глядят с эстампов на меди
Лорды и леди.
Все злит меня, но более всего
Тоскливое бессилие мое.
О, если бы не думать ничего, -
Мгновенно унестись в небытие!
И хитрости не надо никакой
Для этого - английский пистолет
Снять со стены спокойною рукой,
Забыв сияние прошедших лет.
Нет больше силы тешиться мечтой,
И скучных дум внимать постылый плеск,
Но страшен мне насечки золотой
Таинственный и безразличный блеск!
Всегдашней лихорадкой,
Притворною тоской,
Ребяческий и сладкий
Сменяется покой.
С утра - привычный трепет
С расчетливостью пью.
Рука фигурки лепит
И учит бытию.
Владеет саблей турок
И музыкант смычком…
Среди моих фигурок
Не вспомню ни о ком.
Да! Сердце бьется скоро,
Искусно трепеща,
Отчетливы узоры
Фиглярского плаща.
Мелькают туфли, груди,
Прически, рукава -
Не мысли и не люди, -
Постылые слова.
501. ОСЕНЬЮ
Плывет рассветное сияние,
Шуршит увядшая трава,
И шепчет ветер увядания
Полузабытые слова.
Среди стволов сверкают просини,
Как вспышки синего огня,
Но ласков лик туманной осени,
Глядящей с неба на меня.
И верит сердце утомленное,
Что близок светлый, смертный час,
Когда горит душа влюбленная
В огне неумолимых глаз.
502. ВЕЧЕРОМ
Заката пламенные ризы
Печалью сна окроплены,
А на востоке в дымке сизой
Встает холодный серп луны.
Ручей журчит в саду старинном,
И шепчут листья в полусне,
Своим рассказом странно-длинным
Так сладко раня душу мне.
Чу! - Трели песни соловьиной
Внезапно оживили сад,
И ветерок принес с куртины
Левкоя пряный аромат.
Она глядит с причудливых панно,
С прозрачных чашек, с вееров мишурных
Страна, где все прелестно и смешно,
Где столько радостей миниатюрных.
Вот светло-золотистый горизонт,
Вот лотос розовый колеблет глубь немая,
Вот китаяночка, раскрыв свой пестрый зонт,
Сидит, забавно ножки поджимая.
Косые глазки ввысь устремлены,
Следят за ласточкой над озером красивым.
А небеса - сиренево бледны,
И лишь на западе заря скользит по ивам…
И чудится: "Забудься, помечтай…" -
Щебечет ласточка, и вяз шуршит верхушкой.
И в сумерках сияющий Китай
Мне кажется волшебною игрушкой.
Канарейка в некрашеной клетке,
Материнский портрет на стене.
По-весеннему голые ветки
Колыхаются в низком окне.
И чуть слышится гул ледохода…
…Я - свободен от грусти смешной.
Кто сказал, что такая свобода
Достается нелегкой ценой!
Я вспомнил тот фонтан. Его фонтаном слез
Поэты в старину и девы называли.
Но мне почудилось благоуханье роз
И отблеск янтаря на легком покрывале.
Блистательная ночь. Восточная луна.
В серале пленница, черкешенка младая,
Откинув занавес, в унынье у окна
Следит, как водомет лепечет, ниспадая,
Лепечет и звенит о счастии тоски,
Которая, как ночь, блаженна и просторна,
И с розовой луны слетают голубки
Клевать холодные серебряные зерна.
Празднуем в этот день славную мы годовщину.
Вновь Бородинских знамен шелест волнует сердца.
Видит растроганный взор воинств грозные массы,
Слышит ухо пальбу, звонкие клики побед.
Но сияньем иным я взволнован сегодня, -
Не победами лишь светел двенадцатый год:
Юный Пушкин в те дни, миру еще неведом,
Первые ласки муз в Царском Селе узнавал.
Верит сердце мое в грядущую славу отчизны!
Знаю, - последний герой не скоро умрет на Руси,
Но, ответа страшась, судьбу вопросить не смею,
Пушкину равный поэт будет у нас когда.
507. ВЕЧЕРОМ
Веет прохладой хвойной
В мое окно.
Сердце мое спокойно
Уже давно.
С нежностью погребаю
Любовный бред…
Лампы не зажигаю, -
Зачем мне свет?
Тихо плывут мгновенья,
Часы стучат.
Сладостно пить забвенья
Целебный яд.
Но почему мне грустно,
Печально мне?
Месяц, как незабудка,
Цветет в окне.
Странно на ручке кресла
Дрожит рука…
Или опять воскресла
Моя тоска?
508. ПОКИНУТАЯ
На одиннадцати стрелка
В доме уж заснули все.
Только мысль моя, как белка,
Словно белка в колесе.
За окошком тусклый серпик
Сыплет бисер в синеву…
Все на свете сердце стерпит
Из-за встречи наяву.
Если только задремлю я, -
(Пусть себе часы стучат!)
Вновь увижу поцелуи,
Милый говор, милый взгляд…
Но прошли вы, встречи в сквере,
В ботаническом саду.
Больше другу не поверю,
Если скажет он: "Прийду"…
За окошком белый серпик
Красным сделался, как кровь.
Хороню глубоко в сердце
Обманувшую любовь.
509. ДЕВУШКА
Вечерний свет плывет в окошко,
Мечтаешь ты над камельком,
А на полу играет кошка
С твоим оброненным клубком.
На платье - брошенные спицы,
Вязанье скучного чулка…
Слегка дрожат швеи ресницы,
Как будто крылья мотылька.
…Пройдут года, истлеют грезы,
И ты, усталая, поймешь,
Какое счастье эти слезы,
Как драгоценна эта дрожь!
Зеленый кустарник
Мне хлещет в лицо.
Меж веток - янтарно
Заката кольцо.
Кольцо золотое
Меж туч и огня…
Томленье пустое,
Не мучай меня.
Ведь только и надо
Для тихой души:
Простая услада
Вечерней тиши;
Покой и прохлада,
Закат золотой.
Обширного сада
Орешник густой.
Афиша самодельная пестро
Раскрашена: "Спешите поскорее
Испробовать судьбу на лотерее.
Посуда, накладное серебро
И всевозможная галантерея"…
Взлохмаченный цыган у колеса,
Без пиджака, в засаленном жилете,
Мошенничает в сером полусвете.
Жужжит «машина» гулко, как оса,
И, затаив дыханье, смотрят дети.
Не выиграл! Взволнованный галдеж..
Кружится вновь и счастие пытает
Фортуны колесо. Надежды тают…
А как заманчив перочинный нож,
Как ваза та разводами блистает!
Святки пройдут, пройдет и масляная,
С зимними зорями - Великий Пост.
Будет любовь томить напраслиной,
Пламенным золотом дальних звезд.
Все-то тревоги в пути испытанные
Вернутся, взметнутся - опять уйдут.
Вздохи любовные, печали молитвенные
Листьями по осени упадут.
Каждое утро - светлее горница,
Слаще тревога, смутнее сны -
Скоро идти - душе затворнице
Лугом цветистым - молодой весны.
514. УТРОМ В ЛЕСУ
Дышат свежею смолою
Лес, трава и небеса.
На проснувшуюся Хлою
Брызжет солнце и роса.
Птицы звонко распевают,
Завивает кольца хмель.
Словно влага ключевая,
Где-то плещется свирель…
Вспомни, Хлоя, день вчерашний -
В алом блеске облака,
Засыпающие пашни,
Поцелуи пастушка!
Ты вчера еще узнала
Жар мальчишеской груди.
Улыбнися - разве мало
Поцелуев впереди.
515. ПИЛИГРИМ
Вдыхаю сосен запах горький.
Ах, я привык к нему давно!
Зачем выходит на задворки
Мое унылое окно.
Невесело на эти сосны
Глядеть с второго этажа,
Тоска, тоска - комар несносный -
Томится здесь, тебе служа!
Еще я вижу купол дальний,
Теперь на нем закатный блеск.
Доносит ветер из купальни
Веселый говор, легкий плеск.
Луна, как пенящийся кубок
Среди летящих облаков.
Тоска томит не зло, не грубо,
Но легких не разбить оков.
Упал на лакированный ботинок
Луч электрический - прозрачно-бел.
"Мой друг, тебя не радуют и вина…
Пьеро, Пьеро, лицо твое, как мел".
- Да, не нуждаюсь я сегодня в пудре.
Ты до щеки дотронься: - горяча?
"Как лед, как лед". - А сердце помнит кудри,
Ту родинку у левого плеча…
Ах, что вино! Хотя налей мне, впрочем.
"Пьеро, ты сделался еще бледней!"
- Я о сегодняшней подумал ночи:
Кто в эту ночь останется у ней?
СТИХОТВОРЕНИЯ 1914–1917 ГОДОВ
517. ВИЛЬГЕЛЬМУ II
В стране солдатчины и Канта
Родился ты, Вильгельм второй, -
Завоеватель без таланта
И без призвания герой.
Не снят урожай на Червонной Руси,
И в рабстве бесправия чехи.
Но крест, славянин, терпеливо неси -
Ты ставишь великие вехи.
Истоптаны нивы, дома спалены,
Отчизна в кровавом тумане…
Спешите, спешите на поле войны
За общее дело, славяне!
И дряхлые цепи тевтонских коварств
Не сдержат возмездия лаву.
И рухнут престолы неправедных царств
Славянскому царству на славу!
519. ПЫЛАЮЩИЙ ЛУВЕН
Они пришли. Столетних стен
Не жаль разнузданным вандалам,
И древний озарен Лувен
Сияньем дымчатым и алым.
Горят музеи и дворцы,
Ровесники средневековья,
И в медных касках наглецы
Соборы обагряют кровью.
И библиотека в огне,
Которой в мире нету равной…
Но как, Лувен, завиден мне
Твой горький жребий, жребий славный.
Известие, что ты сожжен,
И всех живит святое пламя.
Гражданский долг, прямая честь -
Не стали дряхлыми словами.
Уже слабеет враг, уже
Готов он рухнуть с пьедестала,
И на предательском ноже
Зазубрин слишком много стали.
А ты по-прежнему сильна,
Глядишь в лицо грозовым тучам,
Неизнуренная страна,
Цветешь за воинством могучим!
Мы верим: вражеский таран
Рассеется, как вихорь черный,
И разлетится ятаган
О панцирь твой нерукотворный.
И с заповеданной тропы,
Как древле полчища Батыя,
Изгнав врага, - свои стопы
Направишь в дали золотые.
522. С НАМИ БОГ
Мы были слепы, стали зрячи
В пожаре, громах и крови.
Да, кровью братскою горячей
Сердца омыты для любви.
Все, как впервые: песни слышим,
Впиваем вешний блеск лучей,
Вольней живем и глубже дышим,
Россию любим горячей!
О Воскресении Христовом
Нам не солгали тропари:
Встает отчизна в блеске новом,
В лучах невиданной зари.
Рассыпались золою сети,
Что были злобой сплетены.
Различий нет. Есть только дети
Одной возлюбленной страны.
И все поэты наготове
На меч цевницу променять,
Горячей крови, братской крови
Благословение принять.
<1914–1915>
Надежда встречи стала бредней.
Так суждено. Мой друг, прости.
Храню подарок твой последний -
Миниатюру на кости.
И в дни, когда мне очень грустно
И нет спасенья в забытьи, -
Запечатленные искусно
Сияют мне черты твои.
Глаза, что сердце утешали
Так сладко, - смотрят горячо.
Слегка из молдаванской шали
Выходит нежное плечо.
Ты где? В Неаполе иль в Ницце -
Там, верно, места нет тоске,
Но знай - на каждой ты странице
В моем вечернем дневнике.
526Нет, не верю пустому сну.
Отдохновенья тишь.
Глядит в просторы Всадник Медный,
Благословляя город свой.
530. ТРИ СВЕЧИ
(Народное поверье)
Как в пресветлой небесной горнице
Пред иконою Богородицы
Три свечи дни и ночи теплятся,
Три огня на ризах колеблются.
И одна свеча - воску белого,
За страдания света целого.
За измученных и обиженных,
Обездоленных и униженных!
А вторая желтого, ярого -
Та за труженика усталого,
За работника и отшельника,
И за пахаря, и за мельника!
Всех светлей горит свеча красная,
Неоплывная, неугасная, -
За воюющих, побеждающих,
За Святую Русь погибающих!
Высока небесная горница,
Души чистые в ней находятся;
Крепко молятся души чистые,
Три свечи сияют лучистые.
Крепко молятся небожители,
Всех сильней мольбы за воителей,
Неоплывная, неугасная
Ярко светит свеча красная!
531. СВ. ПОКРОВ
Служите, братья, молебны,
Твердите вы тропари.
Повеял ветер целебный,
Зажглось сиянье зари.
Пускай трудна и сурова
Стезя несущих мечи.
Опять Святого Покрова
Горят над нами лучи.
О, свет золотой, нетленный,
Какой ты равен красе!
Больной, измученный, пленный
Тобою согреты - все!
Светлеют души, светлеют,
Встает надежды заря.
Нам солнце мая алеет
В ненастный день октября.
И веет ветер целебный,
И все ясней синева!
Так пойте, братья, молебны,
Встречая день Покрова!
Сколько воли, отваги, святого усердья
В озареньи солдата, что в битву идет,
В героической жертве сестры милосердья
И во всех, кто Россию к победе ведет!
Ядовитые газы, сверкание меди,
Подгибаются ноги, и сохнут уста…
Но отважно герои стремятся к победе,
К лучезарной победе любви и Христа!
Слава павших - отрада покинутым детям,
Слава тем, кто вернется с победным щитом!
Мы героев цветами и лаврами встретим,
В ореоле любви золотом.
533. ВОЛХВЫ
Опять простор небесной синевы
Горит светло в лучах чудесных,
И в дальний путь направились волхвы -
Найти Младенца в яслях тесных.
Идут в лучах серебряной звезды,
Несется праздничное пенье…
Но на пути - кровавые следы
Убийства, злобы, разрушенья.
На мир земной три старые волхва
Глядят печальными очами, -
Ужель бессилен праздник Рождества
Перед слепыми палачами!
Но белая безмолвствует земля…
И все тревожней, все печальней
В лучах звезды три старых короля
535. ПАСХА 1916 г
Опять серебряный апрель
Сияет нам улыбкой ясной,
Поет весенняя свирель
О Пасхе радостной и красной.
Скорей в веселые леса!
Ликуют горы, реки, веси;
Ручьи и птичьи голоса
Поют светло Христос Воскресе!
Свети, весна, и ветер вей,
Пылай, восток, светлее розы!
Засвищет в поле соловей
И шумно загрохочут грозы.
Как хмурая зима прошла,
Пройдут сомнения и беды;
И засияет нам, светла,
Заря нетленная победы!
536. ПЕРЕД ИКОНОЙ СВ. ГЕОРГИЯ
Луч лампады… Старая икона…
Поле золотое, и на нем
Светлый всадник, ранящий дракона
Прямо в пасть пылающим копьем.
Синий сумрак в опустевшем храме,
Отблески закатные легли…
Сладостно молиться вечерами
О родимых, бьющихся вдали.
Гром последний в небе грянет,
И снова дверь открыта мне
Серебряного рая,
И сладко грезить при луне,
Любя и умирая…
Солдаты проходили, барабаня,
А я глядел в окно в старинном зале,
Как медленно в тускнеющем тумане
Их стройные шеренги исчезали.
Уже темнело небо Петрограда,
И месяц выплывал над Летним садом,
И мне сладка была моя отрада
Глядеть им вслед, благословляя взглядом.
Рожденные в глуши, в убогих хатах,
Теперь идут по рыцарскому следу,
Чтоб на полях и славных и проклятых
Узнать любовь, и муку, и обиду.
Таинственно деревья шелестели
Под лязг штыков и грохот барабана,
Но глохнул шаг, и улицы пустели
В холодной мгле осеннего тумана.
И думал я, благословляя взглядом
Ряды солдат: о, сохрани их Боже!
А месяц выплывал над Петроградом,
Над замком Павла и над Летним садом,
На розовое облако похожий…