Борьба с преступностью в блокадном ленинграде. Несколько черных страниц великой отечественной вой Хроника преступлений в ленинграде после войны
Владимир Иванович Теребилов 10 лет, с 1939-го по 1949 годы, работал в прокуратуре Ленинграда и области, а затем в Генеральной прокуратуре. Позже был министром юстиции и председателем Верховного суда СССР. Уникальны воспоминания нашего героя о блокадных годах, о работе надзорных органов в это страшное для Ленинграда время.
За годы своей жизни я пережил колючую полярную зиму, видел страшные обвалы в горах и на шахтах, тяжёлые последствия воздушных и железнодорожных катастроф, - говорил Теребилов. - Но не было картины тяжелей, чем холодная и голодная зима 1941-1942 года.
«Старуха-то моя!»
Для нас, прокуроров, в первые дни войны главная оперативная задача - срочно завершить следственные дела и проверку материалов. Все заняты подготовкой огневых точек и траншей, ломаная линия которых проходит как раз по склону холма, на котором расположено здание Парголовской прокуратуры. Началась массовая эвакуация населения. Особенно непреклонно исполнялось распоряжение об эвакуации граждан немецкой и финской национальностей. Значительная их часть - хозяйственно-партийный актив колхозов и учреждений района. Плач, просьбы, жалобы. Многие категорически отказывались уезжать, но дейст-
вовал суровый закон войны.
Тяжелейшая обстановка порождала и необычайные криминальные ситуации. Упомяну дело бывшего главного редактора журнала «Сельская жизнь России», патронируемого ещё цесаревичем Алексеем. Кажется, фамилия его была Штейнберг. Он обратил на себя внимание тем, что, подражая собаке, вечерами лаял! Да, лаял на крыльце своего дома. Как оказалось, собаку он съел, но, имитируя собачий лай, видимо, хотел скрыть этот факт. При обыске в чугунке вместе с жижей были обнаружены и куски человеческого тела. Это то, что осталось от его исчезнувшей за несколько дней до этого служанки. Допросить несчастного не пришлось, он умер в нашем присутствии. Можно только представить ужас последних часов его жизни. Позже родственнице умершего, её фамилия Грушко, мы передали сохранившиеся у Штейнберга несколько килограммов замороженного картофеля. Через окно я видел, как измождённая женщина, еле передвигаясь, тянула на санках жалкое, но по тем временам ценное наследство. Ведь это, может быть, была её последняя поклажа, а может, последний шанс выжить.
Несомненно, голод и дистрофия часто влекут серьёзные изменения в психике. Например, на допросе старик В., использовавший в пищу части трупа умершей жены, говорил: «А что тут такого, старуха-то моя!»
Не смогли унести
К концу зимы положение со снабжением города несколько улучшилось, его стали завозить по Ладоге. Но случались и факты хищений. Вот один эпизод. Чтобы хоть как-то поддержать научных работников, было разрешено привлекать их для разгрузки продовольствия. Там им иногда что-то перепадало. Трое, как оказалось, инженеров, не удержались, унесли и спрятали в землянку три мешка муки. Здесь их и обнаружили. Но как?! Они уронили ношу, и двое оказались под мешками, а у третьего, такого же, как и они, дистрофика, не хватило сил их освободить. Все трое тихо плакали... Глядя на их измождённые лица, мы, скрывая слёзы, помогли им выбраться.
Было бы неправдой утверждать, что голод - единственная причина всех правонарушений в городе. Нет, не только из-за голода мародёрствовали и даже убивали. Тяжкие преступления расследовались, и виновные шли под суд. Правда, далеко не все доживали. В камерах предварительного заключения была минусовая температура, а это означало смерть от холода и голода.
Не по-людски
Блокада и война долго не давали о себе забыть и в послевоенные годы. Однажды ко мне в прокуратуру пришла фронтовичка, демобилизованная из армии молодая женщина. Просила вернуть квартиру, занятую во время блокады. По закону жилплощадь надо возвращать, но как, если поселившуюся в ней семью блокадников некуда переселить?! Отсрочил выселение, а женщине предложил прийти через месяц. Затем продлил отсрочку ещё на 3 недели, ещё на две... Как назло, вопрос долго не решался. Женщина, видимо, по-своему расценила волокиту, положила мне на стол конверт, а сама выбежала из кабинета. А дальше - суд по делу о попытке дать взятку должностному лицу. На суде присутствовали два её брата, тоже прошедшие всю войну. Её наказали лишением свободы. Формально всё правильно, а по существу - не по-людски, не по совести. Приходится носить этот грех на душе.
Прошло несколько месяцев, и снова похожий эпизод. Пришёл старик, просит отпустить до суда его сына, которого привлекли за небольшую кражу. Я пообещал поговорить со следователем. Старик, уходя, оставил около дверей сверток. Его задержали и привели обратно. В свёртке была небольшая сумма денег, крупа, водка. Что делать? Старик твердит: это в знак «благодарности». Велел старика отпустить, свёрток вернули. На прощание пригрозил ему всеми возможными карами, но сына его мы всё же до суда освободили.
Военный трибунал в блокадном Ленинграде. Расстрелы за спекуляции, участие в расхищении хлеба, людоедство, бандитизм. Конец несостоявшегося губернатора Ленинграда. Казни на оккупированных фашистскими войсками территориях. Последняя публичная казнь в городе: «Точка опоры ушла из‑под ног осужденных».
Прежде чем подойти к событиям времен Великой Отечественной войны, предоставим еще несколько строк статистике. Известный уже читателю историк спецслужб Василий Бережков приводит такие данные по расстрелянным в Ленинграде вплоть до 1945 года:
1939‑й – 72 казненных,
1940‑й – 163,
1941‑й – 2503,
1942‑й – 3621,
1943‑й – 526,
1944‑й – 193,
1945‑й – 115.
Статистика тут красноречива. Предвоенные расстрелы, как нетрудно понять, – это и казни некоторых ежовских палачей, и расправы с недобитыми еще врагами народа, и дань шпиономании тех лет. Приведу лишь две фамилии: ленинградцы Константин Петрович Витко и Алексей Николаевич Васильев, оба были приговорены к смертной казни за шпионаж и измену Родине, приговор был приведен в исполнение 3 июля и 23 сентября 1939 года соответственно.
Начавшаяся в 1941 году война не могла не привести к резкому ужесточению репрессивного механизма. Это и понятно: военные будни всегда тяжелы, а для ленинградцев они оказались тяжелы особо, ибо к великим человеческим жертвам, голоду, холоду и бомбежкам добавился еще разгул преступности. Спекуляция продовольствием, например: в условиях невыносимого дефицита она была неизбежна, и с ней боролись, в том числе и расстрелами. Один из случаев описан в секретном спецсообщении начальника ленинградского управления НКВД Петра Николаевича Кубаткина от 7 ноября 1941 года: в системе треста столовых и ресторанов Ленинграда образовалась преступная группа, участники которой «систематически похищали из складов и баз, где они работали, крупные партии продуктов», а затем продавали добытое по спекулятивным ценам. При аресте главаря группы завскладом ресторана «Кавказ» Буркалова «обнаружены похищенные им: мука 250 кгр., крупа 153 кгр., сахар 130 кгр. и др. продукты».
Буркалова и одного из его подельников приговорили к расстрелу. Хоронили блокадных расстрелянных в разных местах, в том числе и на Левашовской пустоши.
К высшей мере наказания приговаривали в блокаду и «за подстрекательство к выступлениям и участие в расхищении хлеба»: за один только январь 1942 года по таким обвинениям было расстреляно семеро. Речь шла не только о бандитских нападениях на магазины, но и стихийных бунтах, которые вспыхивали в очередях. Известен случай в магазине № 12 Ленинского райпищеторга в январе 1942 года: «Около 20 граждан бросилось за прилавок, начали выбрасывать с полок хлеб в толпу», в результате, по оценкам НКВД, похитили около 160 кг хлеба.
Дефицит продовольствия приводил к расстрелам даже на Дороге жизни: несмотря на жесткий контроль, некоторые водители ухитрялись похищать муку, отсыпая ее из мешков. Комиссар эшелонов ОАТБ 102‑й военно‑автомобильной дороги Н.В. Зиновьев позже вспоминал: «Если обнаруживается хищение, то на место выезжает военный трибунал, выносится высшая мера наказания и тут же приговор приводится в исполнение. Мне довелось быть свидетелем расстрела шофера Кудряшова. Батальон выстроился в каре. Подъехал закрытый автомобиль с приговоренным. Он вышел в валенках, в ватных штанах, одной рубашке и без шапки. Руки назад, связанные ремешком. Тут же выстраивается человек 10 стрелков. Председатель трибунала читает приговор. Потом отдается приказание коменданту, тот командует приговоренному: „Кругом! На колени!“ – и стрелкам: „Огонь!“ Звучит залп из 10 выстрелов, после чего Кудряшов вздрагивает, какое‑то время продолжает стоять на коленях, а потом падает лицом в снег. Комендант подходит и стреляет из револьвера в затылок, после этого труп грузят в кузов машины и куда‑то увозят».
В числе блокадных преступлений на почве голода числится и страшнейшее – людоедство. В спецсообщении Кубаткина от 2 июня 1942 года можно найти сводную статистику дел по людоедству: арестовано 1965 человек, следствие по 1913 из них завершено, к высшей мере наказания приговорены 586, к тюремному заключению – 668. Тогдашний военный прокурор Ленинграда Антон Иванович Панфиленко информировал руководство и о других подробностях: по его данным, уроженцы Ленинграда составляли среди людоедов менее 15 %, остальные были из приезжих; судимости ранее имели лишь 2 % привлеченных к ответственности.
Одно из таких дел нашло отражение в блокадном дневнике Любови Васильевны Шапориной, запись от 10 февраля 1942 года: «В квартире 98 нашего дома жила некая Карамышева с дочкой Валей 12 лет и сыном‑подростком, ремесленником. Соседка рассказывает: „Я лежала больная, сестра была выходная, и я уговорила ее со мной побыть. Вдруг слышу, у Карамышевых страшный крик. Ну, говорю, Вальку стегают. Нет, кричат: «Спасите, спасите»“. Сестра бросилась к двери Карамышевых, стучит, ей не отворяют, а крик „спасите“ все пуще. Тут и другие соседи выбежали, все стучат в дверь, требуют открыть. Дверь отворилась, из нее выбежала девочка вся в крови, за ней Карамышева, руки тоже в крови, а Валька на гитаре играет и поет во все горло. Говорит:
топор с печки на девочку упал. Управхоз рассказал сведения, выяснившиеся при допросе. Карамышева встретила у церкви девочку, которая просила милостыню. Она ее пригласила к себе, обещала покормить и дать десятку. Дома они распределили роли. Валя пела, чтобы заглушить крики, сын зажимал девочке рот. Сначала Карамышева думала оглушить девочку поленом, затем ударила по голове топором. Но девочку спасла плотная пуховая шапочка. Хотели зарезать и съесть. Карамышеву и сына расстреляли. Дочку поместили в спецшколу».
Еще одно дело – в сообщении Кубаткина от 2 мая 1942 года, где речь идет о женской банде, схваченной на станции Разлив: «Участницы банды посещали хлебные и продуктовые магазины, намечали жертву и заманивали ее на квартиру Г., якобы для обмена вещей на продукты.
Во время беседы на квартире Г. участница банды В. ударом топора сзади в затылок совершала убийства. Трупы убитых участницы банды расчленяли и употребляли в пищу. Одежду, деньги и продуктовые карточки делили между собой.
На протяжении января‑марта месяцев участницы банды убили 13 человек. Кроме того, с кладбища похитили 2 трупа и употребили их в пищу».
Все шесть участниц банды были приговорены военным трибуналом к расстрелу. Такая участь ждала в блокаду всех тех людоедов, кто убивал и затем употреблял мясо своих жертв в пищу: их преступления квалифицировались как бандитизм. Тех же, кто употреблял мясо трупов, по большей части приговаривали к тюрьме, хотя высшая мера иногда ждала и их (как, например, фрезеровщика завода «Большевик» К., в декабре 1941 года отрубившего ноги «от незахороненных трупов на Серафимовском кладбище с целью употребления в пищу»). Обратим заодно внимание на разницу между общим числом людей в статистике Кубаткина и количеством осужденных: остальные, по всей видимости, до приговора не дожили.
К сожалению, случаи людоедства продолжались в блокированном городе и после того, как Кубаткин составил свою ужасающую статистику. Были и новые расстрелы. Безработная К., 59 лет, была казнена за то, что 1 июля 1942 года, «заманив к себе на квартиру пятилетнего мальчика И., убила его и труп употребила в пищу». Примерно тогда же помощник машиниста Финляндской линии Октябрьской железной дороги А., 36 лет, убил своего соседа, служащего техникума Городского треста очистки, тело расчленил «и части его приготовил для употребления в пищу». Задержан на улице постовым милиционером – с сумкой, в которой лежала отрубленная голова соседа. По приговору военного трибунала был расстрелян.
Голод в блокадном Ленинграде способствовал и бандитизму обычному: «Отдельные преступные элементы в целях завладения продовольственными карточками и продуктами питания, совершали бандитские убийства граждан». Это тоже составляло для города проблему. И неслучайно 25 ноября 1942 года военный совет Ленинградского фронта во главе с Леонидом Александровичем Говоровым принял постановление № 001359 «О мерах по борьбе с бандитизмом в Ленинграде», где говорилось жестко и лаконично: «Дела о бандитизме рассматривать в 24 часа, бандитов приговаривать к расстрелу и опубликовать несколько приговоров в печати».
Приговаривали к расстрелу и за преступления менее тяжкие. Свидетельства тому нетрудно найти в блокадных номерах газеты «Ленинградская правда». В начале ноября 1941 года, например, к высшей мере наказания была приговорена военным трибуналом гражданка И. Ронис, глава шайки, систематически похищавшей у граждан продовольственные и промтоварные карточки. В апреле 1942 года расстреляли гражданина А.Ф. Баканова, который, «проникнув в квартиру гр‑ки С., похитил ее вещи», а также с подельником «ограбил двух граждан, воспользовавшись их хлебными карточками». Сообщения о таких процессах и приведенных в исполнение приговорах печатались в первые месяцы блокады регулярно под неизменной рубрикой «В военном трибунале». Хоть сами казни публичными не были, но назидательный элемент был в этих экзекуциях по‑прежнему важнейшим.
Все это преступления чисто уголовные, а случались в блокаду и факты политических преступлений. Историк блокады Никита Ломагин пишет, что «в среднем в военные месяцы 1941 г. в городе за антисоветскую деятельность в день расстреливали 10–15 человек», но отмечает при этом, что «количество осужденных за грабежи, бандитизм и убийства было в три раза больше, нежели „политических“…»
О каких политических преступлениях идет речь? В отчете о деятельности ленинградской милиции, составленном осенью 1943 года, говорится прямо: «В первый период войны имели место проявления антисоветской профашистской агитации, распространение ложных слухов, листовок и т. п. <…> В отношении обвиняемых по этим делам применялись решительные, суровые меры, давшие положительные результаты в смысле сокращения этого вида преступности».
И снова примеры нам подсказывает «Ленинградская правда». 3 июля 1941 года, например, она оповестила читателей о том, что военный трибунал войск НКВД Ленинградского округа рассмотрел дело по обвинению В.И. Кольцова в распространении среди посетителей кафе‑буфетов антисоветских листовок, «фабрикуемых финской белогвардейщиной», и приговорил его к расстрелу. 30 сентября 1941 газета сообщила про «дело Сметанина Ю.К., Сергеевой Е.В., и Сурина В.М. по обвинению их в контрреволюционной агитации»: обвиняемые не только распространяли «лживые слухи, имевшие целью ослабить мощь Красной Армии», но и хранили подобранные ими фашистские листовки. Финал понятен: «Фашистские агенты Сметанин, Сергеева и Сурин приговорены к высшей мере наказания – расстрелу. Приговор приведен в исполнение».
Суровость блокадного правосудия иногда усугублялась чрезмерным рвением органов НКВД. Дело группы ленинградских ученых, уличенных в антисоветских настроениях и создании контрреволюционной организации под названием «Комитет общественного спасения», затронуло десятки человек, а пятеро были по приговору военного трибунала расстреляны летом 1942 года: выдающийся ученый‑оптик член‑корреспондент АН СССР Владимир Сергеевич Игнатовский, его супруга, профессора Николай Артамонович Артемьев и С.М. Чанышев, старший инженер Института точной механики Константин Алексеевич Любов. Уже после войны, в 1957 году, особая инспекция управления кадров КГБ вынуждена была констатировать: «Никаких объективных данных о существовании контрреволюционной организации среди ученых, кроме показаний самих арестованных, полученных в результате физического и морального воздействия на них, в ходе следствия добыто не было». А годом позже Комитет партийного контроля признал и другое: в ленинградском управлении НКВД «была широко распространена преступная практика допросов заключенных после их осуждения к ВМН. На этих допросах путем обещаний сохранить жизнь от осужденных к расстрелу вымогались нужные следствию компрометирующие показания на других лиц».
Ясное подтверждение тому, что предсмертные допросы – такие, как некогда в Ковалевском лесу, – были в ту пору постоянным рабочим инструментом ВЧК/НКВД.
Еще пример, более поздний, напоминающий о том, что появлялись в блокадном Ленинграде и перебежчики‑диверсанты – как правило, из числа попавших в плен советских граждан. Найти приют они пытались обычно у родственников, и в случае провала суровое наказание ждало всех. Шестнадцатого июня 1942 года военный трибунал Балтийского флота приговорил к расстрелу с конфискацией имущества сразу трех родственников дезертира и диверсанта Емельянова – его жену, служащую эвакогоспиталя Надежду Афанасьевну Емельянову, шурина Василия Афанасьевича Войтко‑Васильева и тещу Александру Игнатьевну Войтко‑Васильеву, а также жену еще одного диверсанта Куликова, почтальона 28‑го отделения связи Марию Петровну Куликову. Все они признались в содействии опасным родственникам, а также в получении от врага денежных средств. Из показаний Емельяновой: «Всего я получила 7000 рублей, измену я совершила не по политическим соображениям и не потому, что была настроена враждебно по отношению к Советской власти, а исключительно в силу моральной подавленности по причине смерти отца и голода».
Наконец, еще два громких дела – учителя географии Алек сея Ивановича Винокурова и старшего ревизора‑инспектора Ленинградского городского отдела народного образования Алексея Михайловича Круглова. Первый не только «систематически среди работников школы, учащихся и окружавших его лиц проводил контрреволюционную антисоветскую агитацию», но и вел дневник, наполненный весьма рискованными утверждениями. Вот лишь одна цитата: «Все живут надеждами на скорое избавление и верят в него каждый по‑своему. Население переносит неслыханные лишения, многие гибнут, но, как ни странно, в городе до сих пор еще немало людей, верящих в победу авантюристов».
Приговор учителю географии, вынесенный 16 марта 1943 года военным трибуналом войск НКВД СССР Ленинградского округа и охраны тыла Ленинградского фронта, все тот же – расстрел; в исполнение его привели 19 марта.
Блокадный дневник Винокурова, стоит прибавить, был опубликован в XXI столетии.
Еще более заметным стало дело Алексея Михайловича Круглова. Его арестовали 26 января 1943 года, вскоре после того, как он сообщил знакомым: «Если вы увидите по Невскому едет автомобиль или карета со свастикой, то знайте, что в них еду я. Смело снимайте шляпу и подходите». В ходе следствия выяснилось, что Круглов контактировал с представителями немецкой разведки и даже дал согласие после оккупации Ленинграда занять пост губернатора города. 8 апреля 1943 года военный трибунал приговорил несостоявшегося губернатора к высшей мере наказания с конфискацией имущества, 14 апреля приговор привели в исполнение.
Отдельное место в жизни юстиции блокированного города занимали преступления сугубо военные, совершенные кадровыми солдатами и офицерами Ленинградского фронта. Один из красноречивых примеров – приговор, вынесенный 2 декабря 1941 года военным трибуналом фронта бывшим командиру и комиссару 80‑й стрелковой дивизии Ивану Михайловичу Фролову и Константину Дмитриевичу Иванову. Оба они, получив от командующего устный приказ о прорыве блокады противника на своем участке, «к выполнению боевого приказа Командования фронта отнеслись пораженчески, проявили трусость и преступное бездействие, причем Фролов двум представителям фронта заявил за 3 часа до начала операции, что он не верит в успешный исход операции».
В приговоре трибунала говорилось: «Фролов и Иванов нарушили воинскую присягу, обесчестили высокое звание воина Красной Армии и своими трусливыми пораженческими действиями нанесли серьезный ущерб войскам Ленинградского фронта». Оба они были лишены воинских званий и расстреляны.
И еще немного статистики: согласно докладной записке особого отдела НКВД Ленинградского фронта, адресованной представителю Ставки Клименту Ворошилову, только с мая по декабрь 1942 года за шпионаж, вредительство, изменнические намерения, пораженческую агитацию, дезертирство и членовредительство было арестовано почти четыре тысячи солдат и офицеров; из них к высшей мере наказания приговорили 1538 человек.
…Пришла пора перейти к тяжелейшей главе военной истории, одной из самых драматических частей этой и без того нелегкой книги – к казням на оккупированных фашистами землях. Центральную часть Ленинграда, как всем известно, ценой огромных усилий и потерь от врага отстоять удалось, но вот пригороды – в том числе Царское Село, Петергоф, Красное Село, тогда относившиеся к Ленинградской области, но ныне входящие в городскую черту, – оказались под немцами. Это был поистине трагический период в истории этих пригородов. Неслучайно поэтесса Вера Инбер в поэме «Пулковский меридиан», созданной в 1941–1943 годах, писала:
Мы отомстим за все: за город наш,
Великое творение Петрово,
За жителей, оставшихся без крова,
За мертвый, как гробница, Эрмитаж,
За виселицы в парке над водой,
Где стал поэтом Пушкин молодой…
Хоть Вера Михайловна и была не совсем точна – виселиц в царскосельских парках, судя по всему, фашисты не ставили, однако расстреливали там часто. Житель Пушкина Павел Базилевич, заставший оккупацию 11‑летним ребенком и обитавший вместе с матерью в левом полуциркуле Екатерининского дворца, вспоминал: «За водой я ходил в парк к роднику памятника „Девушка с кувшином“, единственному месту с чистой питьевой водой. Я шел через Треугольную площадь, Собственный садик и далее вниз. Каждое утро я видел страшную картину. Из дворца выходил немец и вел перед собой человека. Часто это были женщины с детьми. Фашист подводил их к воронке вблизи Вечернего зала и стрелял им в спину или в затылок из пистолета, а потом сталкивал в яму. Так немцы расправлялись с евреями. На меня они не обращали внимания. Запомнилось мне это: немец‑палач, всегда одетый в черный свитер с закатанными до локтей рукавами».
Расстреливали не только евреев. Акты о злодеяниях немецко‑фашистских захватчиков, составлявшиеся в 1944–1945 годах специальными комиссиями, после освобождения ленинградских пригородов от оккупации, зафиксировали: людей казнили и в Пушкине, и в Павловске, и в Петергофе, и в Красном Селе. В Павловске, например, как удалось установить местной комиссии, оккупационная власть расстреляла свыше 227 жителей, повесила шестерых.
Массовые расстрелы проходили на территории Павловского парка, в районе братских могил, но и не только там; при отступлении гитлеровцев для расправ с местными жителями использовались обычные павловские деревья – и Анна Ивановна Зеленова, директор дворца и парка Павловска, отмечала в феврале 1944 года, что «и посейчас ветки деревьев сломаны и веревки болтаются».
По городу Пушкину четкой статистики собрать не удалось; число казненных оценивалось комиссией 1945 года в 250–300 человек, современные историки Холокоста считают, что одних евреев было уничтожено до 800 человек. Расстреливали на Розовом поле, в Лицейском саду, в Александровском и Баболовском парках. Свидетельница Ксения Дмитриевна Большакова рассказывала, как уже 20 сентября, через три дня после своего вторжения в Пушкин, немцы уничтожили целую группу евреев на площади перед Екатерининским дворцом: «…Затем из автоматов открыли огонь. Так расстреляли этих детей. Трупы расстрелянных пятнадцати взрослых и 23 детей валялись на площади примерно 12 дней, а затем ко мне в комнату пришли 2 немецких офицера, один из них хорошо обладал русским языком, который предложил мне убрать воняющие трупы на дворцовой площади. Я и несколько гр[аждан] из числа жителей г. Пушкина зарывали трупы в воронках на дворцовой площади, а часть трупов, около 5 шт., зарыли в Собственном садике против комнаты Александра II, в Екатерининском парке. Зарыли в траншею».
Павел Базилевич вспоминал и о другом: «Немецкая комендатура тогда находилась в здании аптеки напротив кинотеатра „Авангард“. Здесь, на столбах электроосвещения фашисты вешали тех, кого считали в чём‑то виноватыми. Там они повесили моего товарища Ваню Ярицу вместе с его отцом». Вторит ему еще одна жительница Пушкина Нина Зенькович: «Фонарные столбы на улицах Комсомольской, Васенко и около Лицея немцы использовали под виселицы, а в сквере напротив кинотеатра „Авангард“, там, где теперь стоит часовенка, была виселица, на которой вешали людей с табличками на груди „Я партизан“ или „Я мародер“…»
Виселицы, как сообщила комиссии 1945 года еще одна свидетельница, Анна Михайловна Александрова, стояли во время оккупации по всему Пушкину: «По городу была масса виселиц с повешенными: по ул. Комсомольской, против ул. Коминтерна и у Александровского дворца, – с надписями: „За связь с партизанами“, „Еврей (жиды)“». О том же свидетельница Аверина, добавившая еще один адрес к скорбной топографии: «Когда я пошла за картошкой в первых числах октября 1941 г., видала на Октябрьском бульваре повешенных».
В общем, едва ли не весь Пушкин был тогда уставлен виселицами, причем тела повешенных не разрешалось убирать неделями. Наглядное подтверждение того, какой «орднунг» принесла на русскую землю фашистская военная машина.
Об этом свидетельствует и фрагмент воспоминаний Светланы Беляевой, дочери выдающегося фантаста Александра Беляева, по состоянию здоровья вынужденного тогда остаться в Пушкине: «На улицу я почти не выходила, жизнь наблюдала через протаянный в морозном стекле глазок. Через него мне был виден заколоченный „сладкий“ ларек, деревья в инее и столб со стрелкой „переход“… Однажды, продышав глазок, я прильнула к окну, и сердце у меня сжалось – вместо стрелки „переход“ на перекладине висел человек с фанерным листом на груди. Около столба стояла небольшая толпа. Вешая, немцы сгоняли для острастки к месту происшествия всех прохожих. Оцепенев от ужаса, я смотрела в окно, не в силах оторвать взгляда от повешенного, и громко стучала зубами. Ни мамы, ни бабушки в этот момент дома не было. Когда вернулась мама, я кинулась к ней, пытаясь рассказать об увиденном, но только расплакалась. Успокоившись, я рассказала маме о повешенном. Выслушав меня, мама каким‑то неестественно спокойным голосом ответила мне, что тоже видела.
– За что его, за что? – спрашивала я, теребя маму за рукав. Полуотвернувшись, мама сказала в сторону:
– На доске написано, что он плохой судья и друг евреев.
Повешенного не снимали почти целую неделю, и он висел, припорошенный снегом, раскачиваясь на сильном ветру. После того как его сняли, несколько дней столб пустовал, потом на нем повесили женщину, назвав ее квартирной воровкой. Нашлись люди, знавшие ее, которые рассказали, что женщина, как и мы, перебралась из разбитого дома в другую квартиру, а к себе ходила за вещами».
За что казнили оккупанты? Евреев – за национальность, коммунистов – за принадлежность к партии, остальных, как понял уже читатель, за разное – за связь с партизанами и красноармейцами, за противодействие оккупационной власти и нарушение установленных ею норм и правил, иногда за уголовные преступления: в Пушкине в пору оккупации было голодно и холодно, люди добывали себе пищу, как могли.
А Ольга Федоровна Берггольц, оказавшаяся в Пушкине буквально через сутки после его освобождения, вспоминала еще об одном преступлении, за которое местным жителям грозил расстрел: «На воротах, ведущих во двор Екатерининского дворца, на фанере натрафареченная надпись на немецком и русском языках: „Стой. Запретная зона. За нахождение в зоне – расстрел. Комендант города Пушкин“.
И у ворот Александровского парка – две фанерные дощечки, тоже на русском и немецком языках. На одной надпись: „Вход в парк строго воспрещен. За нарушение – расстрел“. На другой: „Гражданским лицам даже в супровождении немецких солдатов вход воспрещен“. (Я привожу надпись со всеми особенностями орфографии.) Мы сняли эти доски и взяли с собой. Потом мы вошли в наш парк, за вход в который еще вчера русскому человеку грозил расстрел…»
Казней почти не было в Петергофе – да и то лишь потому, что немцы быстро организовали эвакуацию местных жителей в Ропшу, но уж там они развернулись вовсю. Свидетельница Пулькина, опрошенная комиссией в 1944 году, вспоминала такой эпизод: «Сделали собрание, на котором просили выдать коммунистов и евреев. Евреев не оказалось, присутствовал один коммунист ропшинский, но его не выдали, а на другой день он все равно был повешен. Очень долго он висел, его фотографировали, и карточки потом появились у солдат многих, которые, хвастаясь, показывали. Я видела и другие карточки повешенных, еще ранее, они также были у многих солдат. Показывая карточки, они наблюдали за лицом – нет ли сочувствия или сострадания».
Виселицы, виселицы… Можно представить, какое впечатление производили все эти расправы на жителей ленинградских пригородов, для которых публичная казнь являлась далеким пережитком царизма. Оккупанты сеяли страх, но еще сильнее была ненависть к ним.
Ненависть эта нашла выход в последней публичной казни за всю историю города. Без малого восемь месяцев минуло со дня Великой Победы – и вот в 11 часов утра 5 января 1946 года на Выборгской стороне Ленинграда у кинотеатра «Гигант»: «Приведен в исполнение приговор над немецко‑фашистскими злодеями… приговоренными Военным Трибуналом Ленинградского военного округа за совершение ими массовых расстрелов, зверств и насилий над мирным советским населением, сожжение и разграбление городов и сел, угон советских граждан в немецкое рабство – к смертной казни через повешение» (из сообщения ЛенТАСС).
Восемь человек оказались тогда на виселицах: бывший военный комендант Пскова генерал‑майор Генрих Ремлингер и служившие в частях особого назначения капитан Карл Герман Штрюфинг, лейтенант Эдуард Зоненфельд, обер‑фельдфебели Эрнст Бем и Фриц Энгель, обер‑ефрейтор Эрвин Скотки, рядовые Гергард Янике и Эрвин Эрнст Герер. На счету каждого из них был не один десяток погубленных жизней, в чем они и сами сознались во время судебного разбирательства, проходившего в Выборгском Дворце культуры. Речь шла о военных преступлениях, совершенных преимущественно в нынешней Псковской области.
Военный трибунал Ленинградского военного округа заседал с 28 декабря 1945 года; вечером 4 января 1946‑го был вынесен приговор, а уже наутро состоялась казнь. Согласно сообщению ЛенТАСС, «многочисленные трудящиеся, присутствовавшие на площади, встретили приведение приговора в исполнение единодушным одобрением». В «Ленинградской правде» о произошедшем лаконично отчитался военный корреспондент газеты Марк Ланской: «На крепкой перекладине повисли вчера в Ленинграде восемь военных преступников. В последние минуты они снова встретились с ненавидящими глазами народа. Они снова услышали свист и проклятия, провожавшие их на позорную смерть.
Тронулись машины… Последняя точка опоры ушла из‑под ног осужденных. Приговор был приведен в исполнение».
Ленинградский литератор Павел Лукницкий тоже был свидетелем экзекуции и оставил подробнейшее ее описание, которое читатель найдет в конце этой книги. Процитируем здесь короткий отрывок о ключевом моменте казни: «Осужденные не шелохнутся. Все они застыли, для них остались последние две‑три минуты жизни.
„Товарищ комендант, приказываю привести приговор в исполнение!“ – громко и отчетливо командует прокурор.
Комендант, в полушубке, приложив руку к шапке‑ушанке, круто поворачивается от „виллиса“ к виселице, генерал соскакивает с машины, отходит назад. „Виллис“ дает было задний ход, роняет стул, останавливается, остается так на месте до конца казни. Комендант делает знак рукой, что‑то произносит, пятый на каждой машине солдат начинает накидывать петлю на шею осужденным.
Я опускаю здесь натуралистические подробности момента казни – они не нужны читателю. Приведу только один‑единственный штрих. Когда грузовики разом очень медленно тронулись, и когда почва стала уходить из‑под ног осужденных, каждый из них поневоле вынужден был сделать несколько мелких шажков, Зоненфельд, в отличие от других, сделал решительный шаг вперед, чтобы скорее самому спрыгнуть с деревянной платформы кузова, чтобы петля резче рванула его. Его глаза в это мгновение были решительны и упрямы… Зоненфельд умер первым. Все осужденные приняли смерть молча и без каких‑либо жестов».
В тот же день Лукницкий записал, суммируя собственные свои ощущения: «Вероятно, если б публичную казнь мне пришлось увидеть до войны, такая казнь произвела бы на меня страшное впечатление. Но, очевидно, как и для всех, кто провел в Ленинграде и на фронте всю войну, уже ничто не может быть впечатлением слишком сильным. Я не думал, что в общем все окажется так сравнительно маловпечатлительно для меня. И я не видел на площади людей, на которых бы как‑то, кроме некоторой возбужденности, сказались бы впечатления от этого зрелища. Вероятно, каждый переживший войну и ненавидевший подлого врага ощущал справедливость приговора и испытывал чувство удовлетворения, зная, что за звероподобные существа те, кого сегодня за все их бесчисленные злодеяния вешали».
Справедливость приговора – безусловно, точные слова и сегодня не вызывающие ни малейших сомнений.
То была, поставим точку еще раз, последняя в истории города публичная смертная казнь.
В целом я бы поддержал месседж Андрея Ларионова. Действительно, в разных городах все складывалось по-разному, ситуация в Кяхте отличалась от ситуации в Ленинграде. Но я не согласен с выводом "ни лучше, ни хуже". В отдельные периоды СССР уровень преступности был очень высок.
Мы знаем как минимум о трех волнах криминального насилия, захлестывающего советские города. Первый - послереволюционный, с малинами, налетчиками, жиганами и романтизацией бандитской жизни ("Мурка", "Гоп со смыслом", "Бублички", "Цыпленок жареный"). Это была субкультура уличного бандитизма, доставшаяся в наследство от царских времен, но выросшая до огромных размеров. В качестве примера можно привести банду "попрыгунчиков" под руководством уголовника Ивана Бельгаузена. Для борьбы с разгулом преступности и был создан Народный комиссариат внутренних дел, а по сути восстановлен ненавистный большевикам департамент полиции. Предпринятые меры к середине 20-х позволили несколько снизить остроту проблемы.
Вторая волна пришлась на военные и послевоенные годы в связи с ослаблением системы НКВД/МВД, наплывом трофейного оружия, голодом, проблемами со снабжением. Характер послевоенной преступности в основном соответствовал послереволюционному - уличный бандитизм, кражи, насилие ради насилия. Однако если в начале 20-х преступники были деклассированным элементом, то на рубеже 40-50-х это, в большинстве случаев, люди ведущие двойную жизнь. Например, Иван Митин, создавший банду из работников оборонного завода и курсантов военного училища, на момент поимки был представлен в ордену Трудового Красного знамени.
Дополнительным стимулом для роста преступности стала мартовская амнистия 1953 года, благодаря которой множество уголовников одновременно оказались на свободе. (См. фильм "Холодное лето пятьдесят третьего"). Отдельно стоит вспомнить эпизод 1946 года, когда маршал Жуков фактически ввел чрезвычайное положение в Одессе для уничтожения криминала силами армии. (Сама история неоднозначная, поэтому привожу просто в качестве факта). От себя могу добавить, что по свидетельству отца, послевоенные пацаны повсеместно ходили с финками в голенище.
Наконец, третья волна пришлась на 80-годы, то есть непосредственно предшествовала перестройке и распаду СССР. Спецификой того периода был экспонентный рост количества экономических преступлений (по советскому УК), увеличение числа подпольных миллионеров (их еще называли "цеховиками"); появления новых видов преступлений, например, рэкета; умножения уличного насилия. В 80-е началось формирование организованной преступности, значительно отличающейся от предыдущих периодов. Если раньше уголовные элементы противостояли системе, то в 80-е происходит сращивание легального и нелегального сегмента. Еще одна характерная примета - подростковые банды, целью которых было не столько прямое обогащение (гоп-скок), сколько тотальный криминальный контроль территорий, на которых они действовали. Плюс постоянные массовые драки, выяснения отношений, избиение чужаков "с другого района". Из этих банд и сформировались известные нам криминальные группировки 90-х.
Причины роста преступности в 80-е назвать сложно, но скорее всего, они также имеют экономическую природу. Концентрация средств в руках отдельных небольших групп привела к изменениям во всем обществе. Пространство возле цеховиков начали обживать рэкетиры, телохранители, подкупленные сотрудники госучреждений и т.д. Демонстрация богатства (ранее невозможная) начала вызывать всеобщее неприкрытое одобрение, люди захотели жить красиво, а молодежь искала способы быстрого обогащения.
Правду о трагическом положении в блокадном Ленинграде власти предпочитали не афишировать. Ещё во время войны открылся Музей обороны и блокады, экспонаты для которого собирали сами ленинградцы. Но в 1952 году музей был закрыт в ходе репрессий по «ленинградскому делу». Первый секретарь Ленинградского обкома КПСС Григорий Романов, невзирая на просьбы ленинградцев, не разрешал вновь открыть экспозицию обороны города. Лишь в 1989 году музей вновь начал принимать посетителей.
Недавно я побывал в Музее обороны Ленинграда и осмотрел выставку «В награду - расстрел», посвящённую жертвам «ленинградского дела». Мне удалось побеседовать с директором музея Сергеем Юрьевичем Курносовым. Меня интересовал вопрос: была ли блокада преступлением руководства страны или во всём враги виноваты?
Некоторые современные немецкие историки считают блокаду Ленинграда военным преступлением Германии и союзных армий.
В детстве я прочитал роман «Блокада» Александра Чаковского, и понял, что
во многом мы сами виноваты. Анализируя исторические и литературные
источники, я пришёл к выводу: то, что Ленинград оказался в блокадном
кольце, виноват не только немецкий блицкриг, но и руководство страны,
допустившее непростительные ошибки. Результатом таких ошибок стала
гибель более миллиона человек. Только 3% из них погибли от бомбёжек и
артобстрелов; остальные 97% умерли от голода.
Никакого «неприкосновенного запаса» вопреки всем правилам обеспечения жизнедеятельности мегаполиса до войны в Ленинграде не было«.
«Наше правительство и ленинградские руководители бросили на произвол судьбы, - писала в своём дневнике «блокадная муза» Ольга Берггольц. - Люди умирают как мухи, а мер против этого никто не принимает».
«Мы встретили войну неподготовленными, - сказал в одном из интервью
писатель Даниил Гранин, участник боёв. - Они двигались на Ленинград со
скоростью 80 км в день - невиданная скорость наступления! И мы должны
были проиграть эту войну. И это чудо».
«Город был открыт настежь… Немцы должны были войти в город. Ничего,
никаких застав не было. Почему они не вошли? Я с этой загадкой окончил
войну и жил много лет».
«По скромным подсчётам, за время блокады умерло больше 1 миллиона
горожан. Маршал Жуков приводит цифру - 1 миллион 200 тысяч голодных
смертей».
Даниил Гранин совместно с Алесем Адамовичем опросили около 200 блокадников и написали «Блокадную книгу». Но всю правду о блокаде, как оказалось, разглашать было нельзя. Нельзя было писать о мародёрстве, о людоедстве, называть подлинное число жертв. Советская цензура предложила 65 изъятий. Тогдашний секретарь Ленинградского обкома партии Романов, вообще запретил печатать книгу.
Только через 18 лет «Блокадную книгу» смогли издать без купюр. Однако до
сих пор нет полной и правдивой истории битвы за Ленинград. Многие
данные засекречены. Поэтому спорить о точности цифр бесполезно, можно
говорить лишь о фактах.
По официальным данным, во время блокады умерли 671 тыс. 635 человек -
эти цифры были представлены на Нюрнбергском процессе в 1946 году.
С 20 ноября ленинградцы стали получать самую низкую норму хлеба за всё время блокады - 250 г по рабочей карточке и 125 г по служащей и детской. Рабочие карточки в ноябре - декабре 1941 года получала только третья часть населения. В ленинградском хлебе муки было 40%. Остальное - жмых, целлюлоза, солод.
Ленинградский инженер-гидролог, побывавший на приёме у первого секретаря горкома А.А.Жданова, вспоминает: «Был у Жданова по делам водоснабжения. Еле пришёл, шатался от голода… Шла весна 1942 года. Если бы я увидел там много хлеба и даже колбасу, я бы не удивился. Но там в вазе лежали пирожные».
Даниил Гранин в книге «Человек не отсюда» пишет:
«Когда мы с Алесем Адамовичем собирали материал для «Блокадной книги»,
нам не раз рассказывали о специальных пайках для Смольного: «Там икра, а
там крабы, ветчины, рыбы…» - каких только деликатесов не перечислили.
Мы мысли не допускали, что среди умирающих от голода горожан, среди
трупов на улицах руководители города могут позволить себе роскошную еду.
Уже после выхода «Блокадной книги», мне принесли фотографии
кондитерского цеха 1941 года. Уверяли, что это самый конец, декабрь,
голод уже хозяйничал вовсю в Ленинграде».
На снимке: В.А.Абакумов проверяет выпечку «венских пирожных». 12.12.1941 года. Ленинград. Фото А.А.Михайлов. ТАСС.
Министр культуры Владимир Мединский (доктор исторических наук) во всеуслышание в эфире передачи «Эхо Москвы» 31 января 2014 года назвал враньём данные, опубликованные писателем, о выпечке ромовых баб для руководства города во время блокады.
Спустя пятьдесят лет после блокады ситуация почти повторилась. В декабре
1991 года основные продукты продавались по карточкам (талонам), но
отоварить их было трудно.
Жена тогдашнего мэра Санкт-Петербурга Анатолия Собчака Людмила Нарусова
вспоминает: «Страшная зима 1991-1992 года. Рухнули все экономические
связи. Я прекрасно помню, как он приходил, обхватывая голову руками, и
говорил: «в городе хлеба осталось на два дня, и муки нет. Но город не
должен это знать, потому что город, испытавший блокаду, не должен этого
знать, начнётся паника». И лично звонил Гельмуту Колю, Франсуа
Миттерану, звонил шведам, звонил англичанам. И ночью в Кронштадте
военные моряки разгружали корабли с тушёнкой, с мукой, с консервами,
которыми на следующий день отоваривались продовольственные карточки».
Так была блокада преступлением или во всём враги виноваты?
Товарищ Сталин решил, что руководители Ленинграда виноваты и должны понести наказание. В результате «Ленинградского дела» 1949–1950 гг. несколько десятков человек из высшего руководства Ленинграда были казнены, свыше 200 получили различные сроки тюремного заключения. После смерти Сталина они были реабилитированы «за отсутствием состава преступления».
В мае 1945 русский солдат написал на стенах Рейхстага: «Германия, мы пришли к тебе, чтобы ты к нам не ходила».
Но сегодня немецкие войска опять стоят в Прибалтике на границе Ленинградской и Псковской области как в 1941 году.
За что же тогда погибали наши деды и отцы?!
Михаэль ДОРФМАН
В этом году исполнилось 70 лет с начала 872-дневной блокады Ленинграда. Ленинград выстоял, но для советского руководства это была пиррова победа. О ней предпочитали не писать, а то, что было написано – пусто и формально. Позже блокада была включена в героическое наследие военной славы. О блокаде стали много говорить, но всю правду мы можем узнать лишь теперь. Вот только хотим ли?
«Здесь лежат ленинградцы. Здесь горожане - мужчины, женщины, дети. Рядом с ними солдаты-красноармейцы».
Хлебная карточка блокадника
В советское время я попал на Пискарёвское кладбище. Меня повела туда Роза Анатольевна, девочкой пережившая блокаду. Она принесла на кладбище не цветы, как принято, а кусочки хлеба. В самый страшный период зимы 1941-42 годов (температура упала ниже 30 градусов) выдавали 250 г хлеба в день на работника физического труда и 150 г — три тонких ломтика – всем остальным. Этот хлеб дал мне куда большее понимание, чем бодрые объяснения экскурсоводов, официальные речи, фильмы, даже необычно скромная для СССР статуя Родины-матери. После войны там был пустырь. Лишь в 1960 году власти открыли мемориал. И только в последнее время появились таблички с именами, вокруг могил стали сажать деревья. Роза Анатольевна тогда сводила меня на бывшую линию фронта. Я ужаснулся, как близко был фронт — в самом городе.
8 сентября 1941 года немецкие войска прорвали оборону и вышли в предместья Ленинграда. Гитлер и его генералы решили не брать город, а уморить его жителей блокадой. Это было частью преступного нацистского плана уморить голодом и уничтожить «бесполезные рты» — славянское население Восточной Европы — очистить «жизненное пространство» для Тысячелетнего Рейха. Авиации было приказано сровнять город с землей. Им не удалось этого сделать, как не удалось ковровым бомбардировкам и огненным холокостам союзников снести с лица земли германские города. Как не удалось с помощью авиации выиграть ни одной войны. Об этом следует подумать всем тем, кто раз за разом мечтает победить, не ступив на землю противника.
Три четверти миллиона горожан погибли от голода и холода. Это от четверти до трети предвоенного населения города. Это крупнейшее вымирание населения современного города в новейшей истории. К счёту жертв надо добавить около миллиона советских военнослужащих, погибших на фронтах вокруг Ленинграда, в основном в 1941-42 и в 1944 годах.
Блокада Ленинграда стала одним из крупнейших и жесточайших зверств войны, эпической трагедией, сравнимой с Холокостом. За пределами СССР о ней почти не знали и не говорили. Почему? Во-первых, блокада Ленинграда не вписывалась в миф о Восточном фронте с безбрежными снежными полями, генералом Зимой и отчаянными русскими, толпой шедшими на германские пулемёты. Вплоть до замечательной книги Антони Бивера о Сталинграде , это была картина, миф, утвердившийся в западном сознании, в книгах и фильмах. Главными считались куда менее значительные операции союзников в Северной Африке и Италии.
Во-вторых, и советские власти неохотно говорили о блокаде Ленинграда. Город выстоял, но оставались весьма неприятные вопросы. Почему такое огромное количество жертв? Почему германские армии вышли к городу так быстро, продвинулись так далеко вглубь СССР? Почему не была организована массовая эвакуация до того, как кольцо блокады замкнулось? Ведь германским и финским войскам понадобилось долгих три месяца, чтобы закрыть кольцо блокады. Почему не оказалось адекватных запасов продовольствия? Немцы окружили Ленинград в сентябре 1941 года. Руководитель партийной организации города Андрей Жданов и командующий фронтом маршал Климент Ворошилов, боясь, что их обвинят в паникёрстве и в неверии в силы Красной армии, отказались от предложения председателя комитета продовольственно-вещевого снабжения РККА Анастаса Микояна обеспечивать город запасами еды, достаточными для того, чтобы город пережил долгую осаду. В Ленинграде была развёрнута пропагандистская кампания, обличающая «крыс», бегущих из города трёх революций вместо того, чтобы его защищать. На оборонные работы были мобилизованы десятки тысяч горожан, они копали окопы, которые вскоре оказались в тылу врага.
После войны Сталин меньше всего был заинтересован в обсуждении этих тем. Да и Ленинград он явно не любил. Ни один город не чистили так, как чистили Ленинград, до войны и после неё. На ленинградских писателей обрушились репрессии. Ленинградская парторганизация подверглась разгрому. Руководивший разгромом Георгий Маленков кричал в зал: «Только врагам мог понадобиться миф о блокаде, чтобы принизить роль великого вождя!». Из библиотек изымались сотни книг о блокаде. Некоторые, как повести Веры Инбер, — за «искажённую картину, не учитывающую жизнь страны», другие – «за недооценку руководящей роли партии», а большинство – за то, что там были имена арестованных ленинградских деятелей Алексея Кузнецова, Петра Попкова и других, шедших по «Ленинградскому делу». Впрочем, и на них лежит доля вины. Закрыт был пользовавшийся огромной популярностью Музей «Героическая оборона Ленинграда» (с моделью булочной, выдававшей 125-граммовые хлебные пайки для взрослых). Многие документы и уникальные экспонаты были уничтожены. Некоторые, как дневники Тани Савичевой, чудом спасли сотрудники музея.
Директор музея Лев Львович Раков был арестован и обвинён в «сборе оружия с целью проведения террористических актов, когда Сталин приедет в Ленинград». Речь шла о музейной коллекции трофейного германского вооружения. Для него это было не впервой. В 1936-м его, тогда сотрудника Эрмитажа, арестовали за коллекцию дворянской одежды. Тогда к терроризму пришили ещё и «пропаганду дворянского образа жизни».
«Всею жизнью своею Они защищали тебя, Ленинград, Колыбель революции».
В брежневские времена блокаду реабилитировали. Однако и тогда не рассказали всю правду, а выдали сильно подчищенную и героизированную историю, в рамках строившейся тогда сусальной мифологии Великой Отечественной Войны. По этой версии люди умирали от голода, но как-то тихо и аккуратно, принося себя в жертву победе, с единственным желанием отстоять «колыбель революции». Никто не жаловался, не уклонялся от работы, не воровал, не манипулировал карточной системой, не брал взятки, не убивал соседей, чтобы завладеть их продуктовыми карточками. В городе не было преступности, не было чёрного рынка. Никто не умирал в страшных эпидемиях дизентерии, косивших ленинградцев. Это ведь так не эстетично. И, разумеется, никто не ждал, что немцы могут победить.
Жители блокадного Ленинграда набирают воду, появившуюся после артобстрела в пробоинах в асфальте на Невском проспекте, фото Б. П. Кудоярова, декабрь 1941 года
Табу было наложено и на обсуждение некомпетентности и жестокости советских властей. Не обсуждались многочисленные просчёты, самодурство, халатность и головотяпство армейских чинов и партийных аппаратчиков, воровство продовольствия, смертоносный хаос, царивший на ледовой «Дороге жизни» через Ладожское озеро. Молчанием были окутаны политические репрессии, не прекращавшиеся ни одного дня. Честных, невинных, умирающих и голодающих людей гэбисты волокли в Кресты, ради того, чтобы там они могли умереть скорей. Перед носом наступавших немцев в городе не прекращались аресты, казни и высылки десятков тысяч людей. Вместо организованной эвакуации населения, из города до самого закрытия блокадного кольца уходили составы с заключёнными.
Поэтесса Ольга Бергольц, чьи стихи, высеченные на мемориале Пискарёвского кладбища, мы взяли как эпиграфы, стала голосом блокадного Ленинграда. Даже это не спасло её престарелого отца-врача от ареста и высылки в Западную Сибирь прямо под носом наступавших немцев. Вся его вина была в том, что Бергольцы были обрусевшими немцами. Людей арестовывали лишь за национальность, религиозную принадлежность или социальное происхождение. В который раз гэбисты ходили по адресам книги «Весь Петербург» 1913 года, в надежде, что кто-то ещё уцелел по старым адресам.
В послесталинское время весь ужас блокады был благополучно сведён к нескольким символам — печкам-буржуйкам и самодельным лампам, когда коммунальное хозяйство перестало функционировать, к детским санкам, на которых отвозили в морг мертвецов. Буржуйки стали непременным атрибутом фильмов, книг и картин блокадного Ленинграда. А ведь, по свидетельству Розы Анатольевны, в самую страшную зиму 1942 года буржуйка была роскошью: «Никто у нас не имел возможности достать бочку, трубу или цемент, а потом уже и сил не имели… Во всём доме буржуйка была только в одной квартире, где жил райкомовский снабженец».
«Их имён благородных мы здесь перечислить не сможем».
С падением советской власти начала приоткрываться реальная картина. В открытом доступе появляется всё больше документов. Многое появилось в интернете. Документы во всей красе показывают гниль и ложь советской бюрократии, её самохвальство, межведомственную грызню, попытки свалить вину на других, а заслуги приписать себе, лицемерные эвфемизмы (голод называли не голодом, а дистрофией, истощением, проблемами питания).
Жертва «Ленинградской болезни»
Приходится согласиться с Анной Рид, что именно дети блокадников, те, которым сегодня за 60, наиболее ревностно защищают советскую версию истории. Сами блокадники были куда менее романтичны по отношению к пережитому. Проблема была в том, что они пережили настолько невозможную реальность, что сомневались, что их будут слушать.
«Но знай, внимающий этим камням: Никто не забыт и ничто не забыто».
Созданная два года назад Комиссия по борьбе с фальсификацией истории до сих пор оказалась лишь очередной пропагандистской кампанией. Исторические исследования в России пока не испытывают внешней цензуры. Нет запретных тем, связанных с блокадой Ленинграда. Анна Рид говорит, что в «Партархиве» довольно мало дел, к которым доступ исследователям ограничен. В основном это дела о коллаборационистах на оккупированной территории и дезертирах. Петербургских исследователей куда больше заботит хроническое отсутствие финансирования и эмиграция лучших студентов на Запад.
За пределами университетов и исследовательских институтов сусальная советская версия остаётся почти нетронутой. Анну Рид поразило отношение её молодых российских сотрудников, с которыми она разбирала дела о взяточничестве в системе распределения хлеба. «Я-то думала, что во время войны люди вели себя иначе, — сказала ей её сотрудница. — Теперь вижу, что везде то же самое». Книга критически относится к советской власти. Несомненно, там были просчёты, ошибки и откровенные преступления. Однако, возможно, без непоколебимой жестокости советской системы Ленинград мог бы и не выстоять, да и война могла быть проиграна.
Ликующий Ленинград. Блокада снята, 1944 год
Теперь Ленинград снова называется Санкт-Петербургом. Следы блокады видны, несмотря на отреставрированные в советское время дворцы и соборы, несмотря на евроремонты постсоветского времени. «Нет ничего удивительного, что русские привязаны к героической версии своей истории, — говорила Анна Рид в интервью. — Наши истории о «Битве за Британию» тоже не любят вспоминать о коллаборационистах на оккупированных Нормандских островах, о массовых грабежах во время немецких бомбардировок, об интернировании еврейских беженцев и антифашистов. Тем не менее, искреннее уважение памяти жертв блокады Ленинграда, где погиб каждый третий, означает правдивый рассказ их истории».