Митрополит сурожский антоний встреча с богом живым. Что такое встреча с богом

“Христос рождается – славьте! Христос с небес – встречайте! Христос на земле – возноситесь! Воспойте Господу, вся земля!” Этими словами начал свою рождественскую проповедь святитель Григорий Богослов, и с тех пор на протяжении шестнадцати столетий они звучат в нашем церковном богослужении, ставя перед нами одни и те же вопросы: в чем значение Рождества Христова для каждого из нас; как мы можем встретить Христа, приходящего с небес; как можем мы вознестись от земли на небо; как можем прославить Христа своей жизнью?

Многие религии, исповедующие единого Бога, обещают человеку, что он сможет в той или иной мере прикоснуться к Богу, испытать чувство Его присутствия и близости. Но ни одна религия, кроме христианства, не позволяет человеку познать Бога как брата, как друга. Через воплощение Сына Божия, по слову преподобного Симеона Нового Богослова, мы становимся сынами Бога Отца и братьями Христа. Бог воплощается, чтобы иметь возможность общаться с нами на равных, чтобы, разделив нашу судьбу и прожив нашу жизнь, получить право сказать нам о Себе и о нас ту последнюю истину, которая никаким иным способом не могла быть нам открыта. Истину о том, что нет пропасти, разделяющей Бога и человека; нет непреодолимых препятствий для встречи между человеком и Богом – один на один, лицом к лицу.

Встреча эта происходит в нашем сердце. Ради этой встречи пришел Господь на землю, стал человеком и прожил человеческую жизнь: родился в вертепе Вифлеемском, бежал в Египет, вернулся в Назарет, воспитывался в доме плотника, крестился, вышел на проповедь, ходил по Галилее, Самарии и Иудее, проповедуя Царствие Небесное и исцеляя болезни человеческие, претерпел страдание и крестную смерть, воскрес из мертвых и вознесся на небо. Все это – ради того, чтобы произошла таинственная встреча, чтобы разрушилась преграда между человеком и Богом, воздвигнутая человеческим грехом. “Средостение градежа разрушися, пламенное оружие плещи дает, и херувим отступает от древа жизни, и аз райския пищи причащаюся”, – поется в церковной песни. Преграда разрушена, и меч херувимский, преграждающий вход в рай, отступает; врата рая открываются, и человек возвращается к древу жизни, от которого питается Небесным Хлебом.

История грехопадения Адама – это история всего человечества и каждого человека. Грех Адама повторяется в каждом из нас, когда мы отворачиваемся от Бога и грешим. Но и Христос воплощается для каждого из нас, а потому и спасение Христом Адама – это наше спасение. “Разрешися связанный Адам, свобода же всем верным даровася”, – говорится в каноне, который читается на повечерии предпразднства Рождества Христова. Во Христе всем людям возвращается та богоподобная свобода, которую Адам и его потомки утратили через грех и отпадение от Бога.

Святитель Григорий Богослов называет Боговоплощение “вторым творением”, когда Бог как бы заново творит человека, воспринимая на Себя человеческую плоть, “вторым общением” между человеком и Богом: “Существующий начинает существовать; Несозданный создается; Необъемлемый объемлется; Богатый становится нищим через восприятие плоти, чтобы я обогатился Его Божеством… Что за новое таинство? Я получил образ Божий и утратил его, а Он воспринимает мою плоть, чтобы и образ спасти, и меня обессмертить. Он вступает во второе общение с нами, которое гораздо лучше и выше первого”.

В воплощении Слова происходит, по выражению святого Ефрема Сирина, “обмен” между Богом и человеком: Бог воспринимает от нас человеческую природу, а нам дарует Свое Божество. Через воплощение Слова происходит обожение человека. “Слово воплотилось, чтобы мы обожились”, – говорил святитель Афанасий Великий. “Сын Божий стал Сыном Человеческим, чтобы сынов человеческих сделать сынами Божиими”, – сказал святой Ириней Лионский. Обожение, к которому человек был предназначен по самому акту творения и которое утратил через грехопадение, возвращено человеку воплотившимся Словом.

И потому именно в Рождестве Христовом происходит всецелое обновление человеческого естества. Не только в том единственном Рождестве, которое произошло две тысячи лет назад в Вифлееме, но и в том рождении Христа, которое вновь и вновь происходит в наших душах. Ибо душа человека – это “скотские ясли”, которые Бог делает вместилищем Своего Божества и храмом Своим. Человек в грехопадении “уподобился скотам несмысленным”, но Бог приходит к падшему человеку и делает душу его местом, где происходит таинственная встреча между Ним и нами.

Величайшее чудо Боговоплощения – в том, что, совершившись однажды в истории, оно возобновляется в каждом человеке, приходящем ко Христу. В глубоком молчании ночи Слово Божие воплотилось на земле: так воплощается оно в молчаливых глубинах нашей души – там, где умолкает разум, где истощаются слова, где ум человека предстоит Богу. Неизвестным и неузнанным родился Христос на земле, и лишь волхвы и пастухи вместе с ангелами вышли навстречу Ему: так тихо и незаметно для других рождается Христос в человеческой душе, а она выходит Ему навстречу, потому что возгорается в ней звезда, ведущая к Свету.

Мы таинственно встречаем Христа в молитве, когда вдруг обнаруживаем, что молитва наша принята и услышана, что Бог “пришел и вселился в нас” и наполнил нас Своим живоносным присутствием. Мы встречаем Христа в Евхаристии, когда, причастившись Тела и Крови Христовых, вдруг чувствуем, что наше собственное тело пронизано Его Божественной энергией и в жилах наших течет Кровь Бога. Мы встречаем Христа в других таинствах Церкви, когда через соприкосновение с Ним обновляемся и оживотворяемся для жизни вечной. Мы встречаем Христа в наших ближних, когда человек вдруг раскрывается для нас и мы прозреваем в сокровенную глубину его, где сияет образ Божий. Мы встречаем Христа в нашей повседневной жизни, когда среди шума ее вдруг слышим Его призывный голос или когда видим Его явное и внезапное вмешательство в ход истории.

Именно так – внезапно и неожиданно – вмешался Бог в жизнь человечества двадцать веков назад, когда Своим Рождением повернул весь ход истории. Именно так рождается Он вновь и вновь в душах тысяч людей и изменяет, преобразует и преображает всю их жизнь, делая их верующими из неверующих, святыми из грешных, спасающимися из погибающих.

Пусть праздник Рождества Христова станет праздником рождения Христа в нашей душе и нашего возрождения во Христе. Умолкнем для мира, чтобы в душе нашей родилось Божие Слово и наполнило нас Божеством, Светом и святостью…

И еще есть в этой встрече другое. Когда Господь ее допускает, когда Он решает, что настало время, что мы созрели, что мы можем стать лицом к лицу с Ним и Его судом, с Его спасением, – встреча с Богом всегда является началом новой жизни. Но такой новой жизни, которая не обязательно является более легкой, более привлекательной, а новой в том смысле, что эта жизнь в каком-то смысле ничем не похожа на нашу обычную жизнь; это жизнь, в которой царствует правда Божия, а не правда человеческая, истина Божия, а не человеческие истины, Божие измерение, а не человеческие измерения; это новая жизнь, в которой мы должны вырасти и жить в меру Самого Христа, взять на себя ответственность за жизнь мира, так же как Христос, вместе с Ним и той же ценой, какой Христос берет эту ответственность. Когда Иаков и Иоанн просили Его о том, чтобы сесть по правую и левую сторону Его славы, когда Он придет победителем, Он им сказал: А готовы ли вы пить чашу, которую Я буду пить, креститься крещением, которым Я буду креститься? – то есть погрузиться, если нужно, в тот ужас, в который Я буду погружен?.. Об этом нам говорит и это раскрывает перед нами вся Страстная седмица.

Это первая встреча. Когда соблаговолит Господь приблизиться так, чтобы мы могли стать перед Ним, тогда начинается наша судьба, тогда перед нами встает вопрос: как я отвечу на зов Божий?.. Конечно, в теории мы все отозвались бы – мы все отзываемся – безусловным согласием, безусловной готовностью. Но на деле это не так. Да, пока мы не поставлены перед лицом испытания, пока наша вера, наша преданность не испытываются опасностью, риском – мы готовы; но когда вдруг перед нами встает испытание, мы не всегда отвечаем на него той же готовностью.

Вторая встреча – встреча с самим собой. Казалось бы, мы все время живем с собой; казалось бы, нам не с кем «встречаться». На самом деле – есть с кем; есть в каждом человеке глубины, куда он боится заглянуть; есть в каждом человеке внутренний разлад, которого он страшится. Остаться с самим собой – одна из самых страшных вещей, которые могут случиться с человеком, если он этого не делает по собственному почину, а только по необходимости. Быть перед лицом себя самого: без прикрас, без защиты, без всего того, что мы ставим между этим порой страшным или просто пугающим, или прямо вызывающим отвращение видением – и нашим взором. Больше всего нам мешает стать перед самими собой именно этот страх: что я увижу, если откроются мои глаза? Что я увижу, если снимется завеса? Когда мы этому себя подвергаем, мы часто испытываем сначала просто скуку: мы привыкли развлекаться; мы привыкли отвлекать собственное внимание от себя тысячью вещей, из которых многие сами по себе и хороши, и достойны внимания, но которые мы употребляем, чтобы закрыться от пугающего нас одиночества. А когда мы начинаем заглядывать глубже, нам порой делается страшно. Не от того, что мы видим, а от того, что мы вступаем в совершенно нам не известную область: кто знает, какие чудовища поднимутся из этих глубин? Сколько злобы, сколько горечи, сколько лжи, сколько неправды, сколько страха? Сколько жадности – и душевной, и духовной, и телесной? Сколько вражды, сколько холодного безразличия, сколько жестокости я увижу, если загляну в себя? И нам действительно страшно заглянуть.

Но если мы этого не делаем, если мы отказываемся от этой самой страшной, самой пугающей встречи, то мы никогда не найдем в себе мужества ни Бога встретить, ни человека. Бога – потому что Бог проливает в наши глубины Свой неумолимый свет; свет, который раскрывает перед нами все то, что мы покрываем тьмой, все то, что закрываем от себя. Поэтому не одно легкомыслие, не одна забывчивость или безразличие нам мешают стать перед Богом, а сознание: стань я перед Ним – не только должен я начать жить по-новому (потому что, став другом Божиим, я не могу больше жить, словно я Ему враг или чужой), но передо мной раскроется то, чего я не хочу видеть. Иоанн Кронштадтский в своем дневнике отмечает, что Бог нам никогда не раскрывает того, от чего мы можем отшатнуться, пока не увидит, что в нас созрела достаточная вера и окрепла надежда; только тогда дает Он нам видеть нечто из того, что Он в нас видит всегда: Он раскрывает перед нами нас самих в нашей жадности и в нашем уродстве, только когда Он уверен, что мы можем устоять. И поэтому, когда, по милости Божией заглянув в себя или просто потому, что кто-то отдернул завесу и заставил нас увидеть что-то, чего мы не хотели раньше видеть, мы увидим себя более страшными, более неприглядными, мелкими, жадными, жалкими, чем мы думали, – тогда мы, с одной стороны, должны это осознать; но с другой стороны, вспомнить себе в укрепление, что Бог нам этого не дал бы узреть, если бы Он не знал, что мы можем устоять перед этим видением. В каком-то отношении можно сказать, что способность видеть себя все худшим и худшим – искренно, по-настоящему, в свете Божием – говорит о том, что Бог нам все больше и больше доверяет, что Он все больше и больше видит в нас способность сразиться со злом и победить – конечно, только с Его помощью. Поэтому, хотя есть этот ужас и боль видения зла в себе, должно быть одновременно сознание, что это – знак Божиего доверия. И на это доверие должно, конечно, отозваться достойно: так, чтобы это доверие было дано не напрасно.

Третий род встречи – встреча с нашим ближним. Причины, почему она не случается или почему она часто бывает такая неполная, сложные. В основе, можно сказать, что безразличие слепо; если человек, который передо мной, мне до конца безразличен, если мне никакого дела нет до его судьбы и до его личности, я никогда не окажусь способным ни судьбу его прочесть, ни личность его познать. А безразличие, холодность, беспечность, наша способность пройти мимо человека – неизмеримы. Мы закрываемся от самых близких людей этим безразличием и остаемся слепы, бесчувственны; мы улавливаем поверхность событий и самые очевидные человеческие реакции, но не понимаем ни событий, ни реакций. Активная, злая нелюбовь, ненависть, отвращение имеют другие свойства; они нам позволяют видеть только дурное, только безобразное, только уродливое в человеке; больше того: они превращают в безобразное, в уродливое то, что на самом деле порой прекрасно – но нам не под стать; что прекрасно, но нам непонятно, потому что эта красота нам чужда. Видеть по-настоящему может только любовь. Божественная любовь видит все; человеческая, ограниченная любовь способна прозреть во многое – при условии, что есть хоть какая-то доля человеческой любви, способной отрешиться от себялюбия, способной обратить действительно свое внимание на другого. Господь нам открывает видение той красоты, которую Он видит в человеке. Много лет тому назад отец Евграф Ковалевский говорил: Когда смотрит на человека, Он не видит в нем добродетелей или совершенств, которых в нем еще нет; но Он видит в нем неувядаемую его красоту... И вот любовь открывает перед человеком видение красоты: порой еще не раскрывшейся, которая может быть под спудом, под завесой, но есть там. Бог, глядя на нас, изуродованных грехом, видит нас, как мы можем видеть древнюю икону, которая подвергалась осквернению, от которой осталось, может быть, очень немногое; но если такая икона дается в наши руки – с какой бережностью мы на нее смотрим, как мы переживаем с внутренним чувством ужаса и боли, что святая икона могла быть осквернена, что такая красота могла подвергнуться изуродованию. Как бережно мы ее держим в руках, словно раненого человека, словно бойца, который пострадал в бою, который, может быть, и при смерти, но в котором остается нечто незабываемое по величию и по красоте. Так нас видит Бог; но тогда как икона может быть непоправимо испорчена, человек непоправимо испорченным не бывает никогда. О человеке можно сказать то, что мы слышим на Страстной седмице каждый год в пророчестве Иезекииля о костях. Пророк видел целое поле мертвых костей. Оживут ли кости сия? – спрашивает Господь пророка. Тот отвечает: Ты один это знаешь. И говорит Господь: Прорцы, то есть прореки, скажи человеческими устами Мое всесозидающее животворное слово... И по силе этого слова кости обрастают плотью, бегут по ним жилы, обтягивается кожа; и когда Господь вдыхает в них дух, они встают, как великий полк, как толпа живая, ожившая, воскресшая. Так бывает с каждым: с каждым из нас, когда мы думаем о себе самих, и с каждым человеком, если мы думаем о других. Но для этого надо смотреть на человека и в человека с верой, с уверенностью, что в нем красота неумирающая, красота, которую ничто не может изуродовать до конца, красота, которую мы называем образом Божиим. И то же самое можно сказать о человечестве в целом, которое тоже совокупно несет в себе образ Божий, несмотря на уродство, которое бросается в глаза. Но бросается в глаза поверхностное; говорил: золото на дно идет, стружки по поверхности речки плывут... Это нам надо помнить: когда мы видим, как плывут стружки, не думать, что кроме них ничего нет в этой реке.

И вот перед каждым из нас – задача встречи с нашим ближним. Для этого надо научиться смотреть с целью увидеть, слушать с целью услышать. И это нам нелегко дается, это нас страшит. Потому что услышать – это значит связаться с судьбой человека, увидеть – это значит связаться с судьбой человека. Встречается нам знакомый или посещаем мы больного и спрашиваем: Ну, как?.. И наш знакомый или больной глядит на нас с надеждой и со страхом: неужели этот человек поставил вопрос, на который он хочет получить ответ? Неужели этот человек хочет узнать и, значит, свою судьбу с моей соединить? Из глаз, из звука голоса звучит и надежда, и страх; и человек часто отвечает: да ничего, спасибо... И как часто, как постоянно бывает, что мы довольствуемся этими словами; эти слова нас освободили, он нас не затянул в свою судьбу, он не потребовал нашего участия, он не сказал того слова, после которого я не могу отвернуться с безразличием; я смотрел ему в глаза и увидел мольбу, надежду, страх – но я закрыл свои глаза и услышал только слова, и теперь я свободен; я знаю, что ему «Да ничего, не так плохо», – а значит, и хорошо, может быть. А услышь ты звучанье голоса, вглядись ты в глаза и увидь выражение этих глаз – и нельзя так уйти... Но если это допустить, то надо отозваться; и не только добрым словом, не только мгновенным поступком, а завязав отношения или вступив в круговорот событий и отношений, которым, может быть, не будет и конца. А каждый думает: неужели не хватает у меня моего горя? моей заботы?.. Или просто: неужели я дам этому дню, который изо всех дней такой тихий, спокойный, радостный, омрачиться одним словом этого человека? Да, я его люблю, но он может все одним словом разрушить; лазурь, весенний день превратится в пасмурный, холодный зимний вечер; все будет покрыто туманом, все станет холодным, радость потухнет... И мы отходим.

И вот тут нужно в себе воспитать очень много мужества, чтобы заглянуть человеку в глаза, с тем чтобы увидеть правду его слов, вслушаться в звук голоса; чтобы услышать правду или ложь в этих словах. И нужно порой много мужества, чтобы сказать человеку: Не притворяйся, не лги, не говори мне, что хорошо, – это неправда; у тебя душа болит, тебе страшно, тебе одиноко и ты больше не веришь, что даже твой друг, самый близкий, отзовется; ты меня отстраняешь, потому что ты изверился в человеческой отзывчивости... Для того, чтобы найти в себе это мужество, надо преодолеть многое. Первое – это себялюбивый страх о том, что моя спокойная жизнь может вдруг стать неспокойной, что мое благополучие может заколебаться, что свет может померкнуть, что радость может затмиться. Мы всегда о себе думаем и себя переживаем, будто мы – центр нашей собственной жизни, да и жизни других. Помните притчу Христову о добром самарянине. Законник спрашивает Христа: кто же мой ближний?.. Он чувствует, что центр – он сам и оглядывается вокруг: кто ближний? Христос ему отвечает: ты ближний тому, кто в тебе нуждается; он – центр. Ты призван войти в его нужду... Вот этого мы не умеем делать, не умеем ощутить, что не я в центре, что всякий человек, который около меня – и близкий, и дальний, и встречный, и поперечный – имеет свою полную, законченную судьбу, и он для Бога так же дорог, для Бога он значит так же много, как и я; и если бы меня вообще не было, этот человек был бы таким же значительным в глазах Божиих. Я могу быть случайным обстоятельством в его жизни – или проходящим, или добрым, или злым; но этот человек существует сам по себе перед Богом, он – не часть моей жизни, не обстоятельство в моей жизни, он – человек. Он призван Богом жить, Его познать и достигнуть той полноты, которая есть в одном Боге; призван войти в Царство Божие. Над этим надо задумываться и чаще, и глубже, потому что это для нас не естественно.

И последнее, что мешает нам встретить человека, – это страх: что другой человек может у меня отнять? Какой опасности он может меня подвергнуть? Это очень реально, потому что мы все друг для друга опасны, поскольку мы все жадны, поскольку мы все себялюбивы, поскольку мы себя или своих ощущаем центром жизни. И вот нам страшно перед ближним, и ближнему страшно перед нами. И эти два страха, две жадности, два себялюбия замыкают двух людей, которые могли бы быть лицом к лицу или друг перед другом. Отец Лев Жилле как-то сказал: мы боимся заглянуть человеку в глаза, потому что не можем этого сделать без того, чтобы и он мог заглянуть в глубины нашей души, – вот чего мы боимся и в переносном смысле, и в прямом. Но это относится в значительной мере и к нашей встрече с Богом.

Личная встреча с Богом

В первом случае, когда Бог открывается нам в этом сложном сопоставлении, сочетании суда и спасения, осуждения и воскрешения, – в тот момент мы до конца полны этого чуда. Но потом перед нами встает очень конкретный вопрос: Господь мне предложил Свою дружбу, Он мною так дорожит, что всю Свою жизнь и всю Свою смерть, и всю страсть Гефсиманскую готов отдать мне и для меня; и эта жертва так велика, что я должен бы отозваться на нее всем, – если не , то всей жизнью во всяком случае. Не требует ли Он от меня слишком многого? Если бы только Он меня полюбил слегка, я мог бы ответить Ему так же – легкой любовью, легкой дружбой; но быть так любимым требует от меня соответственной любви! Если Бог всей жизнью и всей смертью меня любит, и я должен отозваться всей жизнью и всей смертью; не лучше ли укрыться? Страшно впасть в руки Бога Живого (). Любовь может быть так же страшна, как ненависть, если только понять, что мы не может ее принимать, не отозвавшись соответственно.

И вот тут перед каждым из нас вопрос стоит во всей остроте. Мы закрываемся от Божией любви, мы не задумываемся над тем, что она значит, какая ее мера, не только потому что мы легкомысленны и пусты, но потому что очень было бы страшно соответственно отозваться. говорит в Евангелии, мы слышим Его слова, Он говорит нам: если ты хочешь вырасти в полную меру своего человечества, если ты хочешь стать достойным человеком, вот перед тобой картина того, каким ты должен быть... И вместо того, чтобы воспринять это как потрясающую картину красоты, к которой мы призваны, мы говорим: это заповеди, это – Божии приказания; мой долг – попробовать их исполнить... И отношения взаимной любви, все наше соотношение с Богом мы превращаем в попытку принять Его заповеди, будто это внешние приказы, и свести их до минимума, найти способ, чтобы они были наименее требовательны. И тогда вместо христианской жизни получается изуродованное Евангелие.

Вот три встречи; о четвертой я ничего не хочу сказать подробнее того, что еще в VI веке святой Максим Исповедник говорил: человек создан как гражданин двух миров; своей плотью и душевностью он принадлежит этому земному, вещественному миру, но своим духом он принадлежит Богу. И призвание человека, во-первых, в себе соединить Божественное и земное начала; а во-вторых, найдя путь к Богу, увлечь за собой всю тварь. Это наше призвание.

Так ли мы смотрим на окружающий нас мир? Являемся ли мы вождями этого мира в Царство Божие? Строим ли мы град человеческий, который был бы впору, в меру града Божия? Относимся ли мы к вещам, к природе, к видимому миру, который нас окружает, с тем благоговением, которое мы должны к нему иметь, помня, что все вещество этого мира стало сродни Богу через воплощение Христа, через Его плоть?

Вот все встречи наши. Святой Симеон Новый Богослов говорил: если ты хочешь научиться молиться чисто, научиться чистой молитве – примирись с Богом, примирись с собой, примирись с ближним, примирись с вещами, которые ты трогаешь... Задумаемся над тем, каково наше соотношение: есть ли встреча между нами и Богом? Жаждем ли мы этой встречи не для того, чтобы получить от Бога больше того, что Он уже дал, а для того, чтобы сродниться с Ним и стать на земле как бы Его голосом, Его сострадательным взором, Его руками? Находим ли мы в себе достаточно мужества, чтобы войти в себя и стать цельными, а не раздробленными внутренне; преодолеть не только напряжение, но и войну, которая идет между умом и сердцем, волей и желаниями, плотью и правдой в нас? И как мы смотрим на ближнего? Встречаем ли мы когда-либо даже самых нам дорогих и близких, и чем являемся мы для мира, который Бог создал на блаженство вечное: злом или добром, вождями или губителями?

О САМОПОЗНАНИИ

Индивидуум и личность

Прежде всего я хотел бы дать определение тому «я», которое надлежит познать, – без этого у нас не будет общего языка и мы не будем знать, о чем, собственно, говорим; а затем, определив это «я» двумя различными способами, я, во-первых, попытаюсь показать, как важно нам знать свое «я» для устроения и построения своей внутренней жизни, и, во-вторых, постараюсь указать путь к самопознанию. Не знаю, удастся ли мне сделать какой-либо вывод, но, во всяком случае, я дам вам известное количество материала, который вы сможете использовать.

В плане духовной жизни «я» представляется нам в двух аспектах; я обозначу их двумя разными терминами, которые постараюсь затем раскрыть. С одной стороны это «я» как особь, индивидуум, а с другой стороны – «я» как личность, персона. Это терминологическое различение, обоснованное практически и богословски.

Индивидуум, как указывает само слово, есть предел дробления, то, что больше нельзя разделить и за пределами чего нарушается сама целостность человеческого существа. Если мы будем рассматривать человеческое бытие в его целом – весь человеческий род, или отдельный народ, семью или вообще какие бы то ни было группы, то наступит момент, когда перед нами окажется индивидуум, то есть некая единица. Если же мы будем пытаться делить дальше, уже сам индивидуум, то перед нами окажется мертвое тело и душа, но это уже не будет человеческое существо, присутствие. Очень важно понять, что индивидуум, являясь пределом дробления, является также и пределом распадения – как между существами своего же рода, так и между ним и Богом. Вне же этого распадения с Богом и друг с другом речь пойдет уже не об индивидууме, а о личности, к определению которой я вернусь ниже.

Когда мы хотим определить, описать индивидуума, мы можем это делать лишь в категориях, общих для всех людей, но людей, которых мы группируем по тем или иным признакам. С точки зрения внешности, мы говорим о росте, цвете волос, характерных особенностях человека: он большого или небольшого роста, блондин или брюнет, у него глаза того или иного цвета, он толст или худ. Можно развить этот анализ и говорить о звуке его голоса, качестве ума и сердца, других его особенностях сравнительно с окружающими его людьми; в конечном же счете наше описание сводится к описанию черт, общих всем людям, причем людей группируют так, как составляют букет, отличающийся от другого букета, но состоящий из тех же или подобных цветов. И, наконец, для того чтобы узнать, отличить одного индивидуума от другого, мы пользуемся методом контраста; иногда это противоположение, иногда – аналогия, но всегда присутствует элемент дифференциации, так что одного индивидуума можно отличить от другого только в категориях противоположения или контраста.

Как индивидуум, как особь я есмь постольку, поскольку я глубоко отличен от окружающих меня индивидуумов. В этом и состоит мое «индивидуальное бывание», и с той минуты, как я говорю о контрасте, противоположении, различии общих для всех свойств, я говорю о расстоянии, которое устанавливаю между собой и другим, и это очень важно: это один из аспектов греховного состояния, это то противоположение, которое порождает распад и не только препятствует участию в одной гармонии, но и устанавливает ряд самоутверждений, потому что с точки зрения как психологической, так и духовной, для индивидуума характерно именно самоутверждение. Всем это знакомо: когда мы являемся частью какой-либо среды и не хотим быть раздавлены, уничтожены, мы должны утверждать себя против давления, насилия окружающей нас массы. И это самоутверждение создает еще более напряженную ситуацию убывания, то есть распада, состоящего из отвержения другого, отрицания другого, отказа от другого, что коррелятивно, соответственно отказу быть поглощенным, сокрушенным, уничтоженным другим – каков бы этот «другой» ни был: «другой» индивидуальный иди «другой» коллективный.

Неповторимость личности

Личность, персона – нечто совершенно иное: этот термин не соответствует нашему эмпирическому познанию человека; он имеет обоснование в Священном Писании или, вернее, в приложении Священного Писания к нашему понятию о Боге или о человеке. Для личности характерно, что она не отличается от другой личности путем контраста, противоположения, самоутверждения – личность неповторима. Исчерпывающий образ, я думаю, нам дан в Откровении, где говорится, что в наступившем Царствии Божием каждому будет дан белый камень, и на камне написанное новое имя, которого никто не знает, кроме принявшего () и Бога. Это имя (о нем говорит вся еврейская традиция) совершенно отлично от того, что мы называем именем собственным, фамилией и прозвищем; все это случайные имена, которые мы даем самим себе или другим, тем другим, которые также принадлежат к системе контрастов, противоположностей, отличий; но это имя не случайно: оно в совершенстве соответствует самому существу личности, это – личность, выраженная именем. Согласно еврейскому традиционному утверждению, которое мы находим как в самой Библии, так и в окружающей Библию традиции, имя и личность тождественны, если имя это произносит Бог. И если мы хотим представить себе все значение имени для личности, которая его носит, допустимо сказать, что это то имя, то державное, творческое слово, которое произнес Бог, вызывая каждого из нас из небытия, слово неповторимое и личное; и вместе с тем, имя это определяет неповторимое, личное, ни с чем не сравнимое отношение, которое связывает каждого из нас с Богом. Мы «бесподобны», то есть мы вне сравнения, потому что никто не подобен никому – в смысле одних и тех же категорий. Существует неповторимое явление, каковым является каждый из нас по отношению к Богу; в этом смысле личность невыразима, потому что она не определяется путем противоположений. Она настолько неповторима, настолько бесподобна, что существует сама по себе, но может выражать себя вовне известными действиями, проявлениями, тем, что в послании апостола Павла названо «сиянием». И когда мы хотим познать свою глубинную сущность или свое эмпирическое «я», нам приходится рассуждать по-разному, потому что наше эмпирическое «я», то существо, каковым мы являемся в общественной жизни или которое мы противополагаем другим – здесь мы отличимы, ибо сравнительно различны, – это существо мы улавливаем иными методами, чем личность. Мы не знаем, что такое «личность» в первозданном состоянии именно в силу катастрофы, которая называется грехопадением и вследствие которой, вместо того чтобы быть гармонией, состоящей из неповторимых, но не самоутверждающихся и не противополагающихся друг другу существ, созвучием, ключом которого является Бог, мы познаем личность только сквозь разделяющую и трагическую призму индивидуумов.

Богословие открывает нам образ совершенной личности и совершенной природы в одном только Боге; однако наше человеческое призвание именно в том, чтобы Крестом Господним, подвигом, восхождением, которое постепенно превращает нас в живые и совершенные члены Тела Христова и в живые, оживотворенные Святым Духом храмы, стяжать реальность личности и природы, преодолев и победив противоположение и разделенность, к которой приводит обособленность.

Греховное самоутверждение и любовь

И вот сравним теперь, что и как мы можем познать о «я» индивидуальном, с одной стороны, и о «я» личном, с другой. Основной момент, и я уже это подчеркивал, это именно противоположение, лежащие в корне различия индивидуумов. И это противоположение мы не только наследуем, родившись уже с начатками обособленности, разделения с Богом и людьми; мы упрочиваем его в течение всей нашей жизни, потому что считаем, что, противополагаясь друг другу, мы себе присваиваем, или укрепляем, или просто утверждаем свою индивидуальность. И чем больше мы это делаем, тем обыденнее становится наша индивидуальность и менее устойчивым наше существование. Чем многосложнее мы друг другу противополагаемся, тем больше накапливаем свойств, общих для всех, все менее личных, все менее оригинальных, несмотря на иллюзию, будто именно этим противоположением мы достигаем оригинальности и исключительности. Все вы прекрасно знаете, что можно легко прослыть эксцентриком и что нет ничего монотоннее эксцентричности; способы стать оригинальным эксцентриком очень ограничены. То же можно сказать и о всех результатах греха, то есть о действии бесов и нашем внутреннем разрушении, потому что однообразен, и, быстро истощив все возможности, мы без конца возвращаемся к одному и тому же.

На это противоположение следует обратить особое внимание, и если мы хотим себя познать, то должны прежде всего видеть одно из его последствий, а именно: по отношению к обществу – будь то общество светское или мистическое общество, каковым является – мы определяем себя в категориях отрицания другого. Самоутверждение всегда равносильно отвержению, отрицанию другого. И как только мы принимаем другого, мы уже не можем утверждать себя по прежнему резко и безаппеляционно, не можем другого отбрасывать и не принимать его реального, конкретного и полного присутствия. Для нас это равносильно самоисключению. И слова Сартра «ад – это другие» мы можем понять именно в таком смысле: это те «другие», которые неотвратимо нас окружают, от которых нам некуда деться, которые безжалостно нам навязаны, когда мы сами хотели бы навязать им себя так, чтобы они были периферией, а мы, каждый из нас – абсолютным центром, пользующимся той уверенностью и тем покоем, которыми обладает центральная точка в сравнении с периферией.

Итак, самоутверждение равносильно отрицанию другого. Но самоутверждение индивидуума есть и отказ от самой способности любить, потому что любить – это прежде всего признавать в другом само его существование, признавать, так сказать, актуальность другого; признавать, что другой радикально, полностью, до конца от меня отличен; признавать его как факт и воспринимать его не как нечто опасное, а как реальность благую, как участника в общей гармонии вселенной и относиться к нему соответствующим образом, то есть с уважением, чувством почтительности, я бы даже сказал поклонения – в смысле того уважения, которое пробуждает в нас желание и волю к совершенному и полному служению. Любить кого-то – это прежде всего признать за ним право на существование, дать ему «право гражданства» и занять по отношению к нему периферийное место, а затем с этой периферии устремляться к нему, все более забывая себя самого.

До какой степени нам это кажется нереальным, особенно в той форме, в какой я об этом говорю! Но все мы знаем, например, что мы непрестанно окружены людьми, существования которых мы почти не замечаем; они для нас – мебель, причем мебель весьма громоздкая, потому что она все время оказывается на нашем пути и мы или наталкиваемся на нее, или же нам приходится ее обходить. Мы часто называем человеческими отношениями то, что в большинстве случаев следовало бы называть столкновениями. Если мы не успели разминуться, мы неизбежно сталкиваемся, но в обоих случаях мы друг друга не замечаем. Единственное, что мы замечаем, это некий объем, какую-то помеху, нечто мешающее мне следовать по моей траектории; и эта траектория – если она не простой переход с одного места на другое, а путь моей жизни – есть то, что я хочу делать, а «другой» – опасность, препятствующая мне быть тем, чем я хочу быть.

Но при доброжелательных, дружеских отношениях – я уже не говорю о любви – мы видим нечто совершенно иное. Начинается все с того, что кто-то, кто был около нас всего лишь объемом, неопределенным присутствием, обретает лицо, единственный в своем роде лик. Если в этом лике открывается для нас возможность каких-то отношений, то мы больше уже не являемся центром, вокруг которого вращаются сателлиты – спутники. Теперь мы почти на положении равных; я говорю «почти», ибо понадобиться много времени, чтобы преодолеть чувство, что центр – это все же я. Если взять такие простые категории как «я люблю тебя», то «Я» – это то, что обычно пишется крупным шрифтом, «люблю» – простой союз, а «тебя» – вообще нечто относительное. Я думаю, весь процесс, который должен нас связать с кем-то, состоит в следующем: мы постепенно обнаруживаем, что «я» и «тебя» уравновешиваются по мере того, как «люблю» перестает быть союзом, перемычкой, соединяющей два местоимения, и обретает возможность, какое-то качество, изменяющее самые отношения. Бывает момент, когда отношения настолько уравновешиваются, что тот, кто любит, ощущает себя со всей интенсивностью, но с той же интенсивностью он ощущает и другого, придает ему значение, ценность; а затем, если наше чувство становится более глубоким, если возрастает в нас сознание «другого», то наступает момент, когда мы вдруг понимаем, что теперь мы стали точкой на периферии, а он – центром в нашем не статичном, а динамичном отношении существа, обращенного, устремленного к другому.

Помните начало Евангелия от Иоанна, где говорится (в славянском тексте): Слово было к Богу. Греческое слово pros, которое мы переводим «к» или «у», – не статично; это термин динамичный: «к», «для», «обращенный к», «в направлении к», «устремленный к». Отношение это – не отношение между двумя людьми, которые друг на друга смотрят; это отношение между Одним, абсолютно центральным, и Другим, существующим только для первого, только в направлении к нему, только по отношению к нему. Тут мы можем говорить о любви, но теперь в этом «я люблю тебя» «я» так сузилось, что существует лишь объективно, а субъективно человек уже забыл себя. Теперь имеет значение слово «люблю», в которое включено и «я», ибо центром стало «ты» – «другой».

Когда мы пытаемся найти меру своего индивидуального «я», первое, о чем мы можем себя спросить, это следующее: в каком смысле я могу сказать, что люблю тех, кого люблю? Я не говорю о тех, которых не люблю, – их легион; не говорю и о тех, кого люблю лишь потому, что они далеко и для меня не обременительны, – очень легко любить тех, кто за тридевять земель, и очень трудно любить соседа, который хочет слушать радио, когда я хочу спать. И вот, первым делом мы должны себе задать вопрос: я говорю, что люблю свою жену, дочь, брата, того или другого человека. Что это значит? Люблю ли я его так же, как люблю клубнику со сливками? Иначе говоря, питаюсь им, пожираю его изо дня в день, его сковываю, высасываю его, как вампир? Тогда, действительно, его присутствие для меня драгоценно, я не могу без него обойтись, он необходим для самой моей жизни. Это ли мы хотим сказать? Так вот, если мы честны, то очень часто нам придется согласиться: да, именно это. И нет ничего удивительного, что те, кто становится жертвами нашей любви, молят Бога о том, чтобы их любили поменьше. Это очень важно; ведь если нам станет ясно, что наше поведение с теми, с кем у нас наилучшие отношения, есть в основе своей поведение хищника – что же сказать об остальных? В таком случае мы, конечно, можем понять, что нашим врагам везет больше, чем нашим друзьям: их-то мы, по крайней мере, оставляем в покое!

Вот первый момент: постараться определить, оценить качество доброжелательности, дружбы, любви, связывающих нас с теми, к кому мы сердечно привязаны. А потом задать себе вопрос о связи отвержения, связи противоположения, существующей между нами и остальными; и тогда вы увидите, как постоянно мы стремимся к самоутверждению, до какой степени даже самые близкие, самые искренние, самые дружеские, самые братские отношения, связывающие двух людей, суть отношения отстраняющие: «Держись на шаг от меня, я боюсь смешаться с тобой, боюсь исчезнуть, боюсь оказаться в плену твоей любви, я хочу остаться самим собой!»

Принятие самого себя

И тут мы можем также измерить элемент противоположения в самих себе. Приступая к исследованию самих себя в этом смысле или в плане какой-нибудь другой детали нашей обособленной жизни, мы склонны к поистине дьявольскому рассуждению. Оно состоит в сущности в следующем: все, что во мне привлекательно, что мне во мне нравится, и есть мое «я». Все же, что во мне кажется мне уродливым, отталкивающим, или же то, что другие находят во мне отталкивающим и уродливым, что создает напряжение с окружающими, я воспринимаю как пятна, как нечто привнесенное или наложенное на меня извне. Например, люди часто говорят: «Я ведь от всего сердца стремлюсь к иному, но жизненные обстоятельства сделали меня таким». Нет, жизненные обстоятельства только раскрыли, что вы таковы. В переписке Макария, одного из оптинских старцев, есть два или три письма к петербургскому купцу, который пишет: «От меня ушла прислуга и мне предлагают взамен деревенскую девушку. Что вы мне посоветуете, брать мне ее или не брать?» Старец отвечает: «Конечно, брать». Через некоторое время купец снова пишет: «Батюшка, позвольте мне ее прогнать, это настоящий бес; с тех пор, как она здесь, я все время прихожу в ярость и потерял всякое самообладание». И старец отвечает: «И не вздумай гнать, это ангела небесного послал тебе Бог, чтобы ты видел, сколько в тебе злобы, которую прежняя прислужница никогда не могла поднять на поверхность».

И вот мне кажется, что если мы вглядимся в себя со всей серьезностью, то уже не сможем сказать: все, что добродетельно, прекрасно, гармонично, – это я; все остальное – это пятна случайности, не имеющие со мной ничего общего, они просто прилипли к моей коже... В действительности же они не к коже прилипли, а коренятся в самой глубине нашего существа. Только это нам не нравится, и мы обвиняем кого только можем или обстоятельства нашей жизни. Сколько раз я слышал на исповеди: «Вот все мои грехи», – затем кающийся на минуту останавливается перевести дух (грехи обычно излагаются довольно быстро) и произносит длинную речь, доказывая, что будь обстоятельства данной ему Богом жизни иными, у него вообще не было бы никаких грехов. И вот порой, если мне говорят: «Я виноват, но что вы хотите? У меня теща, у меня зять, у меня то, у меня се, у меня ревматизм и артрит, мы пережили русскую революцию и т. д.», – не раз случалось, что когда человек, закончив свой рассказ, ждал уже разрешительной молитвы, я ему говорил: «Сожалею, но исповедь – это средство примирения с Богом, а примирение – дело обоюдное. Итак, прежде чем я дам вам разрешение во имя Бога, можете ли вы сказать, что прощаете Ему весь вред, все зло, которое Он вам причинил, все обстоятельства, в которых Он принудил вас не быть святым или святой?». Обычно людям это не нравится, но это правда и это так важно, так существенно: мы должны принимать самих себя целиком, как мы есть. Мы не поступаем так, если считаем, что мы – это то, что прекрасно, а в остальном виноват Бог (чаще всего Бог, а не дьявол, потому что в сущности Бог должен был бы воспрепятствовать делать зло, которое тот делает – уж по крайней мере по отношению ко мне!).

Что же нам делать? Можно ли найти какое-то вдохновение, поддержку в делании, вытекающем из того, что мы увидели?

Да, конечно, можно, и это «да, конечно» для меня обосновывается двумя моментами. Во-первых, нечто чрезвычайно воодушевляющее сказал Иоанн Кронштадтский в дневнике, где он пересказывает свой внутренний опыт. Он говорит, что Бог никогда не дает нам видеть в себе зла, если Он не уверен, что наша вера, наша надежда достаточно крепки, чтобы устоять перед таким видением. Пока Он видит, что нам недостает веры, недостает надежды, Он оставляет нас в относительном неведении; во внутренних наших потемках мы различаем только опасности, которые Он предоставляет нам находить ощупью. Когда же Он видит, что наша вера стала крепкой и живой, наша надежда достаточно сильной, чтобы выдержать мерзость того, что мы увидим, и не пошатнуться, тогда Он дает нам увидеть то, что видит Сам, – но только в меру нашей надежды и нашей веры. Итак, вот двойное откровение, из которого мы можем извлечь известную пользу; первое – это голый факт: я считал себя таким терпеливым, а эта деревенская девушка раскрывает во мне все мое нетерпение, грубость и необузданность. Но с другой стороны, если Бог позволил мне увидеть, значит, Он знает, что я теперь в силах справиться с проблемой, знает, что я в состоянии победить искушение и внутренне измениться.

Второй момент обосновывается для меня словами преподобного Серафима Саровского , который говорит, что существенно важно, чтобы мы видели самих себя целиком, то есть не только то, что есть в нас прекрасного, отвечающего нашему призванию к вечной жизни, но также и все остальное. Ибо то, что уже созвучно Христу, Богу, что уже принадлежит Царству, в каком-то смысле не представляет для нас интереса: важно все остальное – пустыню или дебри – превратить в райский сад. И здесь, отойдя от образа, данного преподобным Серафимом, я хотел бы подчеркнуть, что мы должны рассматривать себя самих как материал, который Бог вложил в наши руки и из которого мы можем создать произведение искусства, нечто такое, что войдет составной частью в Царство гармонии, красоты, истины и жизни. В этом смысле у нас должна быть та же собранность, та же ясность взгляда, какой обладает художник. Произведение искусства, которое хочет создать художник, определяется двумя факторами: с одной стороны, его замыслом, тем, что он хочет создать; с другой – материалом, который у него в руках. Вы знаете, что нельзя сделать одинаковые произведения из различного материала: если вы хотите сделать крест из слоновой кости, вы не возьмете куска гранита; если вы хотите соорудить кельтский крест, вы не станете высекать его из греческого мрамора, и т. д. – просто потому, что то, что вы хотите выразить, может быть выражено лишь в пределах возможностей данного материала. Итак, если только вы не безнадежно и обезнадеживающе упрямы (обезнадеживающе как для Бога, так и для себя и для других), и в ваших руках только один какой-нибудь материал, то вопрос будет не в том, «как сделать мрамор из слоновой кости или гранит из кривого сучка»; вы просто посмотрите на этот наличный материал и скажете: «Какое произведение искусства может родиться из того, что я держу в руках?» (Что не препятствует вам впоследствии осуществить другой замысел и из того материала, который вам хочется иметь.)

Так же точно мы должны были бы действовать и в нашей внутренней жизни. Мы должны научиться вглядываться разумным взором, проницательным взором, с возможно большим реализмом, с живейшим интересом в тот материал, который у нас в руках, потому что строить мы можем только из этого материала. Если вы – Петр, то вы не Антоний, и что бы вы ни делали, Антонием вы не станете. Существует присловье: «На Страшном суде никто тебя не спросит, был ли ты святым Петром, тебя спросят – был ли ты Петей». Никто не требует от вас быть тем, чем вы не являетесь, но можно у вас спросить, можно от вас требовать, чтобы вы были самими собой. И это очень существенно: если вы не примете всего материала в целом, вы ничего не создадите. Не воображайте, что занимаясь утверждением своего ума, своего восприятия, то есть половины вашей индивидуальности, вы сможете создать целого гармоничного человека. В какой-то момент вы обнаружите, что не смогли этого сделать, но тогда перед вами уже будет урод, какая-то незавершенная статуя и огромное количество неиспользованного материала – и все!

И тут нужны мужество и вера. Прежде всего вера в том смысле, как я уже говорил, что дает нам видеть только то, что мы можем вынести; и мужество: нам ведь вовсе не доставляет удовольствия видеть всю нашу безобразность. Может быть, вы помните слова св. Венсана де Поль перед зеркалом, которые случайно услышал его отец, войдя в комнату: «Боже, я слишком безобразен для людей, но, быть может, Ты примешь меня таким?». Может быть, для людей я и слишком безобразен, но Богу я желанен, потому что иначе Он не вызвал бы меня к бытию, не совершил бы этого творческого, рискованного акта, вызывая к бытию именно меня – причем не на короткое время, а для вечности.

С другой стороны, если мы хотим иметь отношения с людьми, окружающими нас, мы должны быть реальными, а не подставными личностями. Мы можем иметь друг с другом творческие вдумчивые отношения лишь постольку, поскольку я – реален и мой собеседник, тот, что стоит передо мной, – тоже реален. Эта реальность должна охватывать всего человека, он не должен довольствоваться частичной реальностью, реальностью до известного предела.

Я этим вот что хочу сказать: когда нас, детьми, вызывает к себе директор школы на головомойку, потому что мы что-то натворили, то мы видим в нем только звание директора. Здесь нет человека, а есть директор, как был бы полицейский, чиновник, прокурор, врач. Нам не приходит даже в голову, что в нем есть что-то другое. Есть у Евтушенко очень сильное стихотворение, где он описывает преподавателя, каким видит его ученик. Ученик за ним наблюдает и думает: что с ним сегодня такое? Он какой-то странный! Он преподает математику и только что сделал две ошибки в сложении. А теперь он сломал мел, остановился и все стер, хотя и велел нам переписывать с доски, – и так далее. В конце стихотворения мы видим преподавателя, забывшего надеть пальто и шляпу и идущего через двор; и последняя фраза: «ушла жена профессора из дома». Вот ситуация: был только преподаватель, не было человека. Это наша ситуация по отношению к другим и ситуация, в которую мы ставим других по отношению к себе. Пока мы ее не изменим, мы не будем реальностью, не будут реальностью и другие. Невозможно встретиться с призрачным существом или тем, что еще меньше индивидуума, который все же обладает какой-то реальностью, даже если это реальность болезненная, замкнутая, лишенная всякой широты. Это верно и в отношении к Богу, так же как и к людям, потому что если мы видим только преподавателя, а не человека, то, приходя к Богу, мы часто собираем обрывки знаний, какие-то понятия о Нем и становимся на молитву не перед Живым Богом, а перед идолом, которого мы собрали из образов и понятий, подлинных в той мере, в какой каждый образ и понятие чему-то соответствует в Боге, но становящихся преградой в тот миг, когда мы говорим себе: вот Бог.

Отношение к личности совершенно иное. Я только что говорил, что здесь совершенно другая проблема: дело не в том, чтобы видеть себя как личность, – мы ведь этого не можем. Личность, персона – это то, чем мы призваны стать, преодолев индивидуума, которого эмпирически мы можем в самих себе наблюдать. может быть раскрыта только в Том, Кто ее знает, то есть в одном Боге. В нас есть личность, которая есть образ Живого Бога. Извне эта личность представляется под видом индивидуума. И вот аналогия, которую я хотел бы провести: мы – это картина мастера, которая из столетия в столетие подновлялась, пока не стала совершенно неузнаваемой. Мы стали карикатурой образа Божия. Если вы покажете картину знатоку, он внимательно ее рассмотрит и скажет: в этом портрете бровь, часть лица несомненно принадлежат руке мастера, все остальное – нет. Тогда, изучая эту бровь – технику, краски, совершенное движение кисти, ее родившей, – попробуйте снимать слой за слоем все эти записи. Сняв один слой, мы скажем: это глубже предыдущего, но все еще не рука мастера; это запись, она фальшива в сравнении с этим штрихом брови, с той цветовой гаммой, которая уже без сомнения принадлежит мастеру... И так постепенно нам удается расчистить картину, вернуться к первообразу, освобожденному от накопившихся искажений.

И вот именно это мы и должны сделать над самими собой. Но как? Апостол Павел советует найти себя во Христе и найти Христа в себе. В такой форме это может показаться едва ли не вызовом: как найти Христа там, где, по всей очевидности, Его нет, поскольку Он совершенно скрыт слоями обезображивающих записей? Я могу дать вам простой совет, который вы сможете испробовать и который, мне кажется, может дать плоды. Когда вы читаете Священное Писание , особенно Евангелие, если вы честны и не становитесь с самого начала в благочестивую позу, не говорите: все, что я здесь найду, – правда, ибо это говорит Бог, и я должен все одобрить и поддержать, потому что таким образом я займу правильную позицию в предвидении Суда Божия, – если вы просто честны по отношению к самому себе, вы увидите, что в Евангелии есть три рода вещей. Одни нас ничем особенно не трогают, и в этом случае мы без труда готовы сказать: раз так говорит Бог, значит так оно и есть. И это нас ничуть не волнует, потому что мы не видим никакого применения данных слов к нашей жизни, и тем самым они не представляют никакой опасности для нашего эгоистического комфорта и для нашего отказа следовать Евангелию.

Есть другие места, и если мы вполне честны, мы скажем: нет, на это я не пойду... У меня есть честная прихожанка. Читал я лекцию о заповедях Блаженства, после которой она подошла ко мне и сказала: Владыко, если вы это называете блаженством, пусть оно вам и будет. Голодным быть, холодным быть, покинутым быть, гонимым быть – нет… Так вот, если у вас есть хоть четвертая часть ее честности, вы отвергнете три четверти Евангелия – и я еще не пессимист.

Отношение к Евангелию

Возьмем пример: Христос открывает нам Бога уязвимого, беззащитного, побежденного и потому презренного. Иметь такого Бога уже достаточно неприятно! Но когда Он еще говорит нам: Я дал вам пример, следуйте ему, – тогда действительно можно сказать «нет». Ну так и скажите. Но мы не целиком черные, и если вы честны в обе стороны, то есть если вы не защищаетесь от притягательности Евангелия, из-за того, что она для вас опасна, то вы увидите, что есть одно-два места в Евангелии, три фразы, от которых озаряется ум, освещается, загорается сердце, воля собирается в желании следовать слову, потому что оно так прекрасно, так истинно, так совершенно и так полно совпадает с тем, что в вас есть самого глубокого; самое тело ваше устремляется по этому пути. Отметьте эти места; как бы редки они ни были, это те места, где вы уже совпадаете со Христом, где в покрытом записями портрете вы открыли руку мастера, островок тонов первообраза. И помните тогда одно: в этой фразе или в этом евангельском образе одновременно явлены и Христос, и вы; и как только вы сделаете это открытие, вам уже нет надобности бороться со своей природой, чтобы как можно более приблизиться к евангельскому духу; достаточно следовать своей природе, но природе подлинной, не ложному, привнесенному образу, а тем чертам, что написаны рукой мастера. Дело не в том, чтобы поступать наперекор всему, что вам хочется сделать (христиане часто называют это «быть добродетельным»: чем больше я хочу это сделать, тем добродетельнее этого не делать), а в том, чтобы сказать: вот один, два пункта, в которых я нашел, что есть во мне самого подлинного. Я хочу быть самим собой самым истинным образом... Сделайте так, и когда вы это сделаете внимательно, с радостью быть и все больше становиться самим собой, то увидите, как появляется другой просвет, место сходное, родственное, так сказать, нескольким поразившим вас словам. Постепенно портрет расчищается, появляется одна черточка, другое красочное пятно... И так вас захватывает все Евангелие, но не как оккупационные войска, которые завоевывают вас насилием, а освобождающим вас действием, в результате которого вы все больше становитесь самим собой. И вы открываете, что быть самим собой значит быть по образу Того, Кто пожелал быть по нашему образу, чтобы мы были спасены и изменились.

Итак, вот два различные, но коррелятивные пути самопознания: познания «я» – индивидуума, который себя утверждает, себя противополагает, который отвергает и отрицает другого; того «я», которое не хочет видеть всего себя таким, как оно есть, потому что стыдится и боится своего безобразия; того «я», которое никогда не хочет быть реальным, потому что быть реальным значит стать перед судом Бога и людей; того «я», которое не хочет слышать, что говорят о нем люди, тем более – что говорит о нем Бог, слово Божие. И с другой стороны – личность, находящая свое удовлетворение, свою полноту и свою радость только в раскрытии своего первообраза, совершенного образа того, что она есть, образа, который освобождается, расцветает, открывается – то есть все больше обнаруживается – и тем самым все больше уничтожает индивидуум, пока от него уже не останется ничего противополагающегося, ничего самоутверждающегося, а останется только личность – ипостась, которая есть отношение. Личность – которая всегда была только состоянием любви того, кто любит, и того, кто любим – оказывается высвобожденной из плена индивидуума и вновь входит в ту гармонию, которая есть Божественная , всех содержащая и раскрывающаяся в каждом из нас, как в светах вторых, излучающих вокруг свет Божий.

О СМИРЕНИИ

Ложное смирение

Говорить о смирении всегда трудно, потому что, в общем, по-настоящему не знает смирения тот, кто не смирился. Но кое-что все же можно сказать, чтобы найти какое-то направление.

Когда мы думаем о смирении, мы, большей частью, думаем о поведении человека, который, когда его хвалят или говорят о нем что-то хорошее, старается доказать, что это не так; или о поведении человека, который, когда ему приходит мысль, что он сказал что-нибудь хорошее или сделал правильное, старается отвести эту мысль из страха возгордиться. Оба подхода мне кажутся неправильными не только по отношению к самому себе, но и по отношению к Богу: считать, что раз я это сделал или сказал, это не может быть хорошо, или что признание в себе доброго может повести к гордыне, – ошибочно. Надо просто перестроиться: если дал мне сказать что-нибудь истинное, доброе, правильное или сделать что-нибудь достойное и Его, и меня как человека, я должен научиться благодарить Его за это. Не приписывать себе в заслугу – да; но не отрицать самой вещи и переключиться с тщеславия или гордыни на изумленное, умиленное благодарение.

Это первое, что надо сказать о смирении, потому что это первая задача, которая стоит перед каждым из нас. Ложное смирение – одна из самых разрушительных вещей; оно ведет к отрицанию в себе того добра, которое есть, и это просто несправедливо по отношению к Богу. Господь нам дает и ум, и сердце, и волю добрую, и обстоятельства, и людей, которым можно сделать добро; и надо его делать с сознанием, что это – добро, но что это не наше, а Божие, что нам это дано.

Гордость и тщеславие

Второе: смирению противопоставляются, большей частью, гордыня или тщеславие. Между той и другим – очень большое различие.

По-настоящему гордый человек – это человек, который не признает над собой ни Божьего, ни человеческого суда, который сам себе закон. В жизни аввы Дорофея есть рассказ, как он посетил один монастырь и ему сказали об очень молодом монахе как об образце смирения: он никогда не гневался, никогда не возмущался, никогда не возражал, когда его порочили или унижали. И Дорофей, который был опытен в духовной жизни, не поверил; он вызвал этого монаха и спросил: «Каким это образом, при всей твоей молодости, ты достиг такого совершенства, что когда тебя порочат, унижают, оскорбляют, ты никогда не возмущаешься?». И этот молодой монах ответил: «Что мне возмущаться, когда какие-то псы на меня лают?». Его духовное состояние было не смирением и не примиренностью, а совершенной свободой от человеческого не только осуждения, но и просто суждения, мнения; что о нем говорили люди – его не касалось, он сам себе был судьей, он был мерилом всего для себя. И если исходить из этого, то, разумеется, Божий суд также отстраняется, остается только собственный суд. Это состояние предельного, замкнутого одиночества; это состояние, когда у человека больше нет Бога и нет суда вне его самого.

Очень сильно отличается от этого тщеславие. Тщеславие заключается во всецелой зависимости от мнения или суда людского, но не от суда Божия. Тщеславный человек ищет похвалы, ищет одобрения, причем самое унизительное то, что он ищет похвалы и одобрения от таких людей, мнения которых он даже не уважает, – лишь бы они его хвалили. И в момент, когда кто-то начинает его хвалить или просто одобрять, хвалящий вдруг приобретает в его глазах всякие качества ума и сердца, делается в его глазах умным и справедливым судьей. И есть в этом другая сторона: если мы начинаем надеяться, что кто-нибудь нас похвалит, то мы ищем похвалы не за самое высокое, не за самое благородное, не за то, что достойно и Бога, и нас, а за что попало. И в конечном итоге мы мельчаем, потому что ищем одобрения за что угодно, лишь бы нас одобрили; одобряют же нас безрассудные люди, которые не имеют строгого Божьего критерия для суда, суждения, и одобряют они нас, конечно, по пустякам. И получается, что тщеславный человек зависит всецело от людского мнения и одобрения; для него катастрофа, когда о нем судят строго или как-то его отрицают; и вдобавок, лишь бы только заслужить похвалу, он довольствуется очень малым, самыми ничтожными вещами.

Смирение – нечто совершенно другое. Это не просто отсутствие тщеславия: отсутствие тщеславия является как бы производным, вторичным плодом. Это также и не просто отсутствие гордыни, то есть интегральной, абсолютной самозамкнутости – хотя эта замкнутость и разбивается смирением.

Смирение, если говорить о русском слове, начинается с момента, когда мы вступаем в состояние внутреннего мира: мира с Богом, мира с совестью и мира с теми людьми, чей суд отображает Божий суд; это примиренность. Одновременно, это примиренность со всеми обстоятельствами жизни, состояние человека, который все, что ни случается, принимает от руки Божией. Это не значит, что случающееся является положительной волей Божией; но что бы ни случилось, человек видит свое место в этой ситуации как посланника Божия.

Три воли, действующие в истории: Божия, бесовская, человеческая

Это, я думаю, надо пояснить. Кто-то из отцов Церкви говорит, что все события истории в широком смысле слова или просто истории нашей жизни определяются соотношением трех воль: воля Божия, всегда благая, всемогущая и, однако, положившая себе пределом человеческую свободу; воля сатанинская, всегда злая, но не всесильная, всегда направленная к разрушению и ко злу, и однако, неспособная творить это зло непосредственно, потому что не хозяин земного тварного мира. И между ними – воля человеческая: колеблющаяся, отзывающаяся и на волю Божию, то есть призыв Божий, на Божию заповедь, на Божию мольбу, и на нашептывания сатаны, на его ложные обещания, на притяжение ко злу, которое человек чувствует в себе. Апостол Павел говорит, что в себе самом различает как бы две стихии: закон вечной жизни, устремляющий его к Богу, и закон косности, закон, который ведет к растлению, к распаду. И это в каждом из нас есть. Поэтому, между влиянием воли Божией и воли зла, мы не обязательно выбираем правильно: мы колеблемся, мы делаем выборы порой злые – а порой и добрые.

Не все события жизни можно определить как просто волю Божию на то или на другое; обычно налицо ситуация гораздо более сложная, когда человек является или сотрудником Божиим, или проводником злой воли темной силы. Но когда открывается какая-либо ситуация, как бы она ни была темна, как бы она ни была жутка, нам может сказать: в эту тьму ты должен внести свет, в эту область ненависти ты должен внести любовь, в эту дисгармонию ты должен внести гармонию; твое место там, где воля сатанинская действует наиболее решительно, наиболее разрушительно... И в этом смысле отцы Церкви, подвижники всегда рассматривали все положения, в которых они находились, как волю Божию не потому, что дурная ситуация была Богом вызвана, но потому, что их место было там.

Внутренняя примиренность с обстоятельствами, с людьми не означает, что мы должны рассматривать все обстоятельства и всех людей, как будто они добрые, но означает, что наше место – в их среде для того, чтобы мы внесли туда нечто.

Смирение как примиренность. Смирение перед красотой Божией

Теперь, если от русского слова, приводящего к мысли о примиренности, внутреннем покое, строе внутреннем, перейти к тому, как, скажем, латинский язык и производные от него языки определяют смирение, это тоже дает нам интересную картину. Слово humilitas происходит от humus т.е. «плодородная земля» и просто «земля». И если взять землю как притчу, то вот – она лежит безмолвная, открытая под небом; она принимает безропотно и дождь, и солнце, и семя; она принимает навоз и все, что мы выкидываем из нашей жизни; в нее врезается плуг и глубоко ее ранит, и она остается открыта, безмолвна, и она все принимает и из всего приносит плод. По мысли некоторых писателей, смирение – это именно состояние человеческой души, человеческой жизни, которая безмолвно, безропотно готова принять все, что будет дано, и из всего принести плод.

И вот, когда мы ищем смирения, мы можем ставить перед собой вопрос: как мы относимся к тому, что Господь нас посылает в ту или иную обстановку? С внутренним миром или с протестом, с разборчивостью? «Я не этого хочу, я хочу другого – почему Ты меня сюда послал? Я хочу добра, Ты должен был послать меня в ту обстановку, где все вокруг добрые и будут меня вдохновлять, помогать, нести на руках; почему Ты меня посылаешь в обстановку, где все – мрак, где все – плохо, где все – дисгармония?»

Эта наша обычная реакция, и это один из показателей того, что наша реакция не смиренна. И когда я говорю «смиренна», речь не о том, чтобы чувствовать себя или сознавать себя как бы побежденными: «Что же я сделаю против воли Божией – смирюсь». Нет, не побежденность, а активное смирение, активная примиренность, активный внутренний мир делают нас посланниками, апостолами, людьми, которые посланы в темный, горький, трудный мир, и которые знают, что там их природное место или благодатное место.

Продолжая эту тему земли: Феофан Затворник в одном из своих писем пишет своей корреспондентке: «Изумляюсь... Вы отправились на грязевые ванны лечить свой ревматизм, а когда на Вас льют помои, чтобы исцелить Вашу душу от ее недостатков, – Вы жалуетесь». Такая постановка вопроса очень интересна. На самом деле, грязевые ванны мы выбираем, а помои, которые на нас льют, за нас выбирают другие – и мы жалуемся. И в этом почти всегда вся разница. Серафим Саровский говорил, что любой самоизбранный подвиг человек может взять на себя и выполнить, потому что самолюбие, гордыня даст ему на это энергию; а вот справиться с тем, что судьба дает (он не употреблял слово «судьба», но – что Бог пошлет), совсем другое дело: я же этого не выбирал!. И надо просто склониться перед волей Божией; но не пассивно, а склониться, как кладут земной поклон, получить благословение и вступить в подвиг творения дела смирения.

И еще одно: я не думаю, что смирение заключается в том, чтобы давать кому бы то ни было себя затоптать в грязь; какой бы то ни было начальник – офицер в армии, или священник, или начальник бригады – может быть глубоко смиренным, а по чувству ответственности поступать твердо, строго и решительно. Я не думаю, что такой начальник, скажем, игумен в монастыре, приходской священник или офицер в армии, ищущий смирения, должен непременно создавать хаос тем, что он никогда не в состоянии принять решения и провести его в жизнь. Смирение – совсем другое. Скажем, в Церкви человек, поставленный на ответственный пост, может быть предельно смиренным – и, по послушанию, быть решительным и строгим.

Как я уже сказал, смирение – очень сложная тема в том смысле, что это слово покрывает много понятий. Кто-то из английских писателей сказал, что смирение – это прежде всего реализм; когда на мысль, будто я гениален, я спокойно себе отвечаю: не будь дураком, ты очень посредственный человек! – это начало смирения, которое происходит от реального видения вещей. Реализм в этом отношении может быть воспитан даже чувством юмора: сделал что-нибудь, чувствуешь, что это очень здорово, а посмотришь на себя и... Моя мать мне как-то сказала: «Сбил-сколотил – готово колесо; сел да поехал – ай, хорошо! Оглянулся назад – одни спицы лежат!». И вот часто можно было бы на себя посмотреть так, даже не со злой улыбкой, а просто с улыбкой: какой ты смешной, чего ты пыжишься!.. (Немножко из смежной области. Помню, в детском летнем лагере кто-то из моих товарищей разозлился, пришел в страшную ярость; и наш руководитель вместо того, чтобы его остепенить, взял зеркало и поставил перед ним; когда тот увидел свою физиономию, свое выражение лица, у него вся ярость спала, потому что таким ему быть ничуть не хотелось: можете себе представить, на что похоже миловидное лицо, которое вдруг исказится бешенством). И если так к себе относиться, то очень часто у нас рождался бы тот род смирения, который происходит просто от реализма.

Смирение перед красотой Божией

Самый же глубокий род смирения, смирение святых, происходит от того, что они видели своим духовным взором красоту Божию и святость Божию, дивность Божию; и не то чтобы сопоставляли, сравнивали себя, но бывали так поражены этой неописуемой красотой, что оставалось только одно: пасть ниц в священном ужасе, в любви, в изумлении; и тогда уже о себе и не вспомнишь просто потому, что красота такая, что неинтересно уже думать о себе: кто же станет смотреть на себя, когда можно смотреть на что-то, превосходящее всякую красоту?

О СОВЕСТИ

Голос совести

Говение – это момент в жизни, повторный, но всегда новый и всегда равно решающий для нашей вечной судьбы. Это момент, когда мы встаем перед своей совестью, стоим перед Живым Богом, и произносим над собой суд. Это очень важный момент; это момент, когда после рассеянной жизни, какую мы все ведем в той или другой мере, мы даем себе время вырваться из круговорота привычных действий, мыслей, переживаний и становимся перед вечностью, вне времени, перед лицом Того, Который есть Жизнь, и Правда, и Красота, и Смысл.

Есть в Евангелии от Матфея одно место, которое я хочу вам напомнить, потому что оно никогда не читается в воскресный день: Мирись с соперником твоим скорее, пока ты еще на пути с ним, чтобы соперник не отдал тебя судье, а судья не отдал бы тебя слуге, и не ввергли бы тебя в темницу. Поистине говорю тебе, не выйдешь ты оттуда, пока не отдашь до последнего свой долг (). Отцы Церкви, комментируя этот отрывок, соперником называют нашу совесть. Наша совесть, как прилипчивый соперник, совопросник идет рядом с нами в течение всей нашей жизни. Соперник наш – совесть – каждую минуту жизни как бы пристает к нам, не дает нам покоя, все время напоминает нам о том, что должно бы быть – и чего нет; напоминает, как мы живем, что мы говорим, каковы наши мысли, не достойные ни нас, ни любимых, ни Бога, Который в нас верит и Который нас любит даже в грехе нашем. Соперник этот идет рядом с нами постоянно, напоминая нам, что рано или поздно этот путь будет закончен, что он не бесконечен, что в какой-то момент мы станем перед лицом Живого Бога; и тогда уже будет поздно, тогда надо будет дать отчет, как же прошли эти годы, что происходило на пути. И тогда, может быть, с болью наша совесть нас упрекнет, соперник наш станет свидетелем того, что мы знали правду, потому что он нам ее говорил, напоминал, внушал, и что мы отвернулись от Божией правды.

Этот голос совести в нас звучит очень различно: то требовательно, сурово, как имеющий власть над нами, имеющий право требовать от нас того величия, какое задумал, того величия, ради которого Он стал человеком, чтобы нам показать, чем мы не только можем, но должны быть; то голос совести нашей звучит, словно плач матери, которая видит, как губит себя сын или дочь недостойной, порочной, мелкой жизнью, и с плачем просит нас измениться, и ждет, молится, плачет, и на слезы, на мольбу которой мы большей частью не отзываемся. Порой совесть наша звучит, как голос друга, который знает наши пути, знает, на что мы способны, в самом лучшем смысле слова, и знает, как мы отступаем от этого, как мы недостойны своего звания, знает, что мы носим звание человека, как Христос Себя назвал Сыном Человеческим, и что мы так недостойны этого звания. Речь идет именно о человечестве нашем, о том, достойны ли мы называться таковыми, хотя бы зачаточно, хотя бы в том состоянии, в котором мы теперь находимся.

И это мы видим из притчи Христовой о Суде, об овцах и козлищах. Вопрос, который ставит Судья, так прост и так страшен: в течение твоей жизни на земле – был ли ты человеком или нет? Была ли в тебе человечность или нет? Если и человечности не было, той простой, доступной всем по природе нашей человечности, то как мы можем думать о том, чтобы вырасти в меру полного возраста Христова, полного роста Христова, о чем говорит апостол Павел (), и приобщиться, по слову апостола Петра, Божественной природе ()? Судья ставит вопрос именно о самой основной человечности: было ли в тебе сострадание? Ты знаешь, что такое страдание, – было ли в тебе сострадание к другим? Ты знаешь, что такое боль, что такое голод, что такое холод, что такое обездоленность, что такое одиночество, что такое позор, стыд, – ты все это знаешь на опыте в той или другой мере; как же ты отозвался на нужду других? Неужели они для тебя были чужие? Неужели ты весь сосредоточился только на себе? Или хуже: неужели ты, как хищный зверь, прошел через всю свою жизнь, терзая, разрывая других, их душу, их совесть, их тело, их мысли – все? Помните эту притчу Христову: Я был голоден – вы Меня не накормили; Я жаждал – вы Меня не напоили; Я был без крова – вы Меня не ввели к себе; Я был болен – вы Меня не посетили; Я был в тюрьме – вы постыдились Меня и не пришли... Это основной как бы признак человечности: сострадание, способность чувствовать то, что чувствует другой, и отозваться на другого, будто это ты сам.

Есть рассказ: спросили одного подвижника, каким образом он умудряется в каждом человеке пробудить совесть, открыть ему новую жизнь? И он ответил: когда ко мне приходит человек, я в нем вижу самого себя; я схожу ступень за ступенью в глубины его греха. И потому, что он и я – одно, я начинаю каяться перед Богом; и потому что мы одно – он начинает со мной каяться... Это можно сказать о том, что должно бы происходить между нами и соперником нашим, совестью нашей, которая кричит, плачет, молит, требует – молит чаще всего и ставит нам в пример Спасителя Христа, тех наших близких, кого мы будто любим. Вот в чем говение: в том именно, чтобы встать перед судом совести, вслушаться в то, что совесть скажет, и вдуматься: что же мне делать с тем, чем я стал? Да, я родился с какими-то данными; одни меня влекут ввысь, а другие тянут вниз; но какой я сделал выбор, что я выбрал? Выбрал ли я свет, добро, правду, жизнь, Бога или выбрал я потемки, где можно совершать любые дела при ложной мысли, что никто меня не видит?.. А совесть – видит; Бог – видит; я сам – себя знаю...

Вот перед чем мы стоим; мы стоим перед этим судом в течение всей нашей жизни, все время. Речь не идет о том, что когда-то мы станем перед Божиим судом, и тогда действительно, как сказано, суд будет без милости тем, кто не оказал милости (); тогда все, что мы не сумели простить, станет перед нами укором, и если мы не простим на земле – не можем и мы ожидать прощения. Потому что прощение не в том заключается, чтобы кто-либо – или человек – сказал: «Я на тебя ничего не имею», – а в том, чтобы примириться. Если на земле, видя взаимную нашу хрупкость, слабость, удобопреклонность ко греху, бессилие творить добро, мы друг друга не пожалели и не подарили прощение, не подарили примирение – то каково же будет тогда, когда во всей правде мы увидим и себя, и то мелкое, жалкое, то убийственное, за что мы ближнего нашего не простили в течение его жизни; не простили, потому что завидовали, ревновали, потому что не сумели ни бороться, ни побеждать свое самолюбие. Столько причин, и почти все такие мелкие...

Будем, поэтому, говеть сегодня под знаком этих слов: примирись с твоим соперником, пока ты еще на пути; потому что придет время, когда ему придется быть свидетелем против тебя! Совесть встанет перед тобой, передо мной, перед каждым из нас...

Великопостная подготовка

И вот в течение этого говения я хочу с вами задуматься над несколькими вещами. Первое: я хотел бы, чтобы в тот период, когда у нас будет перерыв на долгое молчание, мы поставили перед собой вопрос: как мы отозвались на те притчи, которые мы слышали в течение подготовительных к Великому посту недель?

Первый рассказ – не притча, а быль о том, как Христос исцелил слепого Вартимея; не говорит ли он о нашей слепоте? Мы проходим через всю жизнь ослепленными. В 90-м псалме есть место, где говорится о «бесе полуденном», и мне кажется, что это образ. Мы все знаем, что бывает в летний полдень, когда солнце бьет всеми своими лучами, когда дрожит воздух, когда все, что вокруг нас, приобретает особенную рельефность, тени делаются резкими, краски делаются яркими, весь мир делается как бы настолько видным, и эта видимость настолько требует нашего внимания, настолько врывается в наше сознание, что мы можем оказаться неспособными за ней продолжать видеть или, может быть, впервые прозреть невидимое. И как постоянно это бывает! Как мы ослеплены! Как внешнее нам не дает видеть внутреннее! Как часто мы судим о человеке по его внешности, по его наружности, по тому, как он себя держит, по его голосу, по его речам, не отдавая себе отчета, что за этим кроется целая глубина, целая история жизни, кроются и страдания, мечтания, надежды разрушенные и зло, введенное в человеческую жизнь чужой жестокостью или чужим безразличием.

Подумаем о том, как мы видим нашего ближнего. Не тех, кого мы любим естественно, а тех, которые нам чужды, кого мы не любим или даже ненавидим – беспричинно, потому что тот или другой человек нам противен или, может быть, потому что он поступал или говорил так, что нас восстановил против себя…

Можно себе поставить вопрос и о том, почему я люблю этого человека. Потому ли, что он мне льстит? Потому ли, что мне с ним легко? Потому ли, что он доверчив и я его легко могу обмануть, могу показаться тем, чем он хотел бы меня видеть?.. Поставим перед собой вопрос о нашей слепоте...

Дальше: вопрос, который нам ставит рассказ о Закхее. Закхей победил тщеславие; он принял на себя насмешки людей; он принял на себя осуждение людей, потому что ему нужно было видеть Христа. Он ничего другого не искал, он ни о чем другом не мечтал; он не думал, что Христос из всей толпы его призовет; он принял на себя позор, потому что без того, чтобы хоть взглянуть на Него, он дальше жить не мог. А когда Христос его призвал – что он сделал? Он не только на словах покаялся в своей прошлой жизни; он обязался все вернуть четверицею, все исправить, всю неправду своей жизни разрушить до основания так, чтобы никто от его неправды больше не страдал.

А мы? Как мы стараемся казаться, как мы боимся, чтобы нас не увидели, какие мы есть. Мы легко стыдимся, как бы нас не отождествили с учениками Христа по тому, что мы не так, как другие, думаем, говорим, живем и чувствуем. Как редко бывает, что даже в момент покаяния, даже после исповеди, первое наше действие – исправить то зло, которое мы совершили и причинили: отдать долг, как говорится в этой причте о противнике, сопернике. Недостаточно каяться, недостаточно выразить Богу свое сожаление и перед священником свой стыд; все это ложь, если за этим не следует исправление, исцеление другой души, которую мы ранили, исправление тех поступков, которые мы совершили во зло другим людям: вольно или по небрежению, по слепоте нашей, по безразличию к чужой судьбе и к своей совести.

Подумаем о мытаре и фарисее. Мы легко входим в храм, мы легко становимся на молитву, мы требуем от Бога: потому что мы стали перед Ним, Он должен стать перед нами и отозваться! Мы жалуемся, что мы стали на молитву и нас не коснулось ни умиление, ни просвещение – где же был Бог? Как Он смел, когда я Его призывал, не отозваться? Или: разве Он не обещал исполнять молитвы верующих? – я Ему поверил, а Он не исполнил, что же это за Бог?.. Разве мы не так говорим? Может быть не так нагло, но разве не таковы наши чувства?

И мы хуже фарисея, потому что фарисей был беспощаден по отношению к себе; он творил правду, какой он ее знал и какой он ее видел. А мы? – Мы правды не творим, мы живем недостойно даже тех заповедей, которые колют нам глаза, которые мы знаем наизусть, которые являются основным, примитивнейшим законом жизни. Мы входим в храм: небрежно перекрестимся, посмотрим направо-налево, даже не заметив, что мы в Божием доме, что это место, где ангелы с благоговением предстоят Богу, где они охвачены созерцательным молчанием, где они с ужасом, с трепетом лицезреют Божие присутствие. А мы «имеем право» на все, что Церковь предлагает; мы «имеем право» получить прощение грехов, которые мы так и не исправляем; мы «имеем право» причаститься Святых Даров потому только, что выразили сожаление о том, что мы не совершенны. Какой это позор! Фарисей нас засудит… И ясно сказано в каноне Андрея Критского , что предваряют нас в Царство Божие не только мытари и блудницы, но и фарисеи кающиеся!

Кто из нас хоть сколько-то похож на мытаря, который не смеет войти в храм Божий, потому что это место святое и ему там – во всяком случае по суду его совести – места нет? Какая чуткая совесть! Какая правдивость внутренняя! Да, он был мытарь, но его совесть была жива, и он знал, Кто Бог, кто его ближний, кто он сам.

Дальше – богатая притча о блудном сыне, об отвержении им отца, о самостоятельной жизни, оторванной от Бога, от правды, от всего святого, и о голоде, который его охватил, когда с ним случилось то, что он совершил над отцом. Отцу он сказал: «Старик, ты зажился! Я не могу дождаться времени, когда ты умрешь, чтобы пользоваться тем добром, которое ты трудом своим собрал и которое я унаследую! Сговоримся: ты для меня больше не существуешь! Умри – и дай мне плод твоих трудов». И он взял, ушел, расточил все с такими же, как сам, людьми, которые при нем были, пока было что у него взять; а когда не стало ничего, они ему сказали: ты не существуешь больше! Ты умер, тебя нет... – и ушли. И осталось только одиночество, голод, брошенность; и тогда он вспомнил, что у него есть отец.

Разве мы не похожи на этого юношу? Разве мы не поступаем так же? Разве мы не говорим Богу постоянно: дай, дай! я требую от Тебя... И когда Бог отзывается: Я тебе дал, Я тебе дал ценой Своей жизни и смерти на кресте, и сошествия во ад... – мы отвечаем: хорошо! Значит, теперь я могу все взять... Мы не говорим так нагло, нет! Но мы живем так нагло, мы поступаем так нагло, мы сладкими словами говорим ту же самую едкую, горькую неправду. Блудный сын покаялся, встал и пошел обратно к отцу; он знал, что недостоин больше сыном называться, – может быть, отец его возьмет наемником, рабом на поле. Мы так не идем, когда каемся; мы идем в уверенности, что будем прощены, что мы и теперь сыновья и дочери, что нам надо только выразить свое сожаление – и Бог простит... Неправда! Даром прощения никто не получит; Бог простит – да, но что толку, какая разница, если наша жизнь от этого ни в чем не переменилась? Помните, что Серафим Саровский сказал одному из своих учеников или посетителей: если ты будешь молиться Богу, Он тебя простит; но помни, какой ценой Он получил право тебя прощать! Каждый раз, когда ты грешишь и просишь прощения, это как бы Его новое распятие тебя ради, ради тебя одного... Вот каково наше положение: что отец простил – это другое дело; речь идет о нас, не о благости, святости, жертвенности отца, а о нас самих.

И дальше рассказ о суде, который я уже упоминал: овцы и козлища, – и вопрос: ты человек или ты ниже человека? Это не значит: зверь, – зверь без греха; ниже человека – это значит: раб сатаны, споспешник его, друг его. Вот как вопрос стоит.

И на грани нашего вступления в – вопрос: познал ли ты теперь, что ты собой представляешь, кто ты такой? Совесть ты выслушал? В тебе дрогнуло что-то или нет? Если дрогнуло, если ты себя познал, то неужели ты можешь кому бы то ни было не простить, кто столь же беспомощен против себя самого, против своих страстей, против зла, которое он допустил в себе? разве ты можешь осудить кого-нибудь? Спеши, иди к нему, иди к тому, на кого ты больше всего имеешь злобы или о ком думаешь, что он тебя обидел, и проси у него прощения за такие свои чувства, за то, что не можешь ты его простить; моли о том, чтобы этот человек, которого ты так ненавидишь, так отвергаешь, помолился Богу, дабы ты стал способен простить и через это получить прощение.

Вот о чем говорят нам эти недели – коротко, но беспощадно, беспощадно-любовно, потому что любовь без пощады там, где речь идет о нашей вечной погибели или о нашем спасении.

И затем открывается время Великого поста, весна духовная, расцвет жизни, если только в течение подготовительных недель мы приняли на себя это распятие – распятие себя со страстьми и похотьми. Если мы это сделали – тогда все хорошо, тогда мы можем вступить в весну, тогда мы с радостью познаем, что Бог стал человеком и что перед нами подлинный образ человека. Мы с радостью можем думать о том, что Бог Своей благодатью, то есть Сам, как чаша, через край переливающаяся, переливается Своей жизнью в нас. Мы можем ликовать о том, что Крест Господень говорит нам о мере Божией любви. И мы можем тогда вдуматься в то, чему нас учит Иоанн Лествичник , можем всмотреться в образ Марии Египетской и приступить к страшным дням Страстной седмицы.

Я на этом закончу первую беседу. Сейчас посидите в тишине, в полном молчании, чтобы в церкви никто ни с кем не разговаривал, чтобы была действительно возможность каждому вдуматься в то, что совесть ему говорит.

Притча о браке

В одном из отрывков Евангелия, который читается во время Страстной, есть рассказ о том, как Христос, обращаясь к иудеям, им говорит: не воображайте, что если бы вы были на месте тех, которые избивали в свое время пророков Божиих, вы этого не сделали бы: вы бы сделали и это, и сделаете еще хуже (). Это относится, конечно, к тому, что Христос тогда уже провозгласил Своим ученикам весть о грядущем Своем распятии; и то, чему надлежало случиться, действительно было страшнее того, что случилось когда-то раньше, когда Божии люди, пророки бывали отвержены, побиваемы камнями и убиваемы каждый раз, когда они являлись совестью народа.

Эта мысль должна связать то, что я сейчас скажу, с уже сказанным раньше, именно – о совести. Пророки были громкой совестью народа, обличающей совестью, суровой, непримиримой. Наша совесть именно такова. И мы можем понять свою совесть и судьбу ее в нашей жизни, сравнивая то, как мы относимся к своей совести, к ее неумолимому голосу, с тем, как относился еврейский народ к пророкам.

Вы, наверное, помните притчу о том, как царь учредил пир по случаю брака своего сына и как он призвал многих, и как один после другого все стали отказываться, потому что у них была своя жизнь (). На фоне того, что я говорил раньше, подумаем несколько минут о том, что именно тогда случилось.

Был пир, который выражал ликование и царя-отца, и сына его, и невесты, и всех тех, кто их любил. Этот пир был как бы приобщением радости. И царь обратился ко всем, кто ему был дорог, знаком, близок, с призывом: Придите! Возрадуйтесь вместе со мной, с моим сыном, с невестой его... Образно можно было бы сказать, что это то, что говорит нам Господь, Отец наш Небесный: Придите! Возрадуйтесь о том, что Мой Сын Свою жизнь отдал в действии совершенной любви к твари Своей и что тварь, в лице святых и в лице всего созданного мироздания, отозвалась радостью, благодарностью, любовью на любовь Божию, воплощенную в Сыне. Мы тоже являемся частью этого тварного мира; к нам тоже обращен зов Божий: Придите! Возрадуйтесь со Мной, войдите в радость, что восстановлено Царство любви, что между землей и небом уже нет непроходимой преграды, Крест их соединил.

Как же мы отзываемся на этот призыв? Вспомним притчу. Первый человек ответил: не могу прийти; я купил клочок земли – я должен исследовать эту землю... Он думал, что стал обладателем этой земли; на самом деле, он был ею порабощен. Апостол Павел говорит: не давайте ничему обладать вами (). Как только человек приобрел в собственность клочок земли, он уже не свободен; земля – его, но он и принадлежит этой земле.

Это состояние так нам всем знакомо. У каждого из нас есть что-нибудь, что как будто ему принадлежит нераздельно или что он хочет сохранить как собственность: лишь бы она от него не ушла. И как только таково наше настроение, расположение нашего духа, мы уже не свободны; мы уже никак не можем быть странниками Христовыми; мы не можем быть в мире, но не от мира сего; мы уже не посланники Божии в мир, который Он хочет спасать, – мы вросли в этот мир, как дерево корнями врастает в землю. В момент, когда мы что-либо избираем как свое, неотъемлемое, мы уже принадлежим этому. Мы тоже отвечаем Богу: я не могу прийти! Это – мое!.. Тогда как на самом деле не оно – мое, а я принадлежу этому.

Другой ответил: я купил пять пар волов – я должен их испытать!.. У каждого из нас есть какое-то свое дело; нам кажется, что без нас это дело не сделается, что без нас обойтись нельзя, и поэтому мы должны все свои силы, весь ум, все сердце, все усердие, всю энергию отдать этому делу. Как же нам может хватить времени, чтобы пойти на пир? Пусть и на самый светлый, на пир любимого человека – у нас же свое дело, а время течет, и вдруг я не успею всего сделать, что мне надо было бы сделать? Пир подождет.

Есть место в Дневнике Достоевского, где он описывает, как с группой других путешественников он подъезжает к Неаполю. Он стоит на палубе и всем своим существом впитывает красоту того, что перед ним: глубокое небо, горы, город, море; он стоит, оцепеневший от этой красоты, и видит, как вокруг него все, даже не взглянув на эту красоту, спешат собрать свои вещи, сойти с корабля, найти себе пристанище. И он смотрит и говорит: да, надо сойти на берег, а над нами такое дивное, дивно-синее небо. Но небо не уйдет: «успеется».

Так и мы поступаем: небо не уйдет, пир царский будет длиться вечность – успеется! Нет, не успеется; двери будут затворены, как перед неразумными девами.

А третий отказался прийти на пир царский, потому что сам женился, его сердце полно собственной радостью, – где же ему найти сочувствие, живость души, чтобы отозваться на чужую радость? Она – чужая, а у него есть собственная!.. Разве мы не поступаем так же все время – по отношению к Богу, но и по отношению друг к другу, потому что все упомянутое мной относится и к Богу, и относится равно к окружающим нас людям. Не напрасно Христос сказал: что вы сделали одному из малых сих, вы Мне сделали; что вы не сделали одному из малых сил, вы Мне не сделали ().

И вот мы все оказываемся подобны этим людям. Конечно, минутами мы отзываемся, но в основе вся наша жизнь течет именно так, как текла жизнь этих людей: того, кто купил поле, того, кто испытывал своих волов, того, кто обрел свою невесту. А вместе с этим, мы сейчас подходим к страстным дням, где говорится о радости Божией – о том, что Ему дано ценой всей Своей жизни и смерти спасти людей! Это еще не пир, это еще не торжество единства нашего с Ним; но это ликование Божие о том, что Он может спасти нас и что цена этому – вся Его жизнь, вся Его смерть, крестная, распинаемая Его любовь.

Трагедия входа Господня в Иерусалим. Участники страстных дней

Когда мы думаем о Страстной, мы, конечно, – и справедливо- думаем о Спасителе Христе, о том, что с Ним в эти дни происходило; но мы недостаточно задумываемся над тем, что привело к этому ужасу страстных дней. Конечно, мы знаем и говорим о том, что человеческий был повинен в распятии Христовом; но стоит задуматься над отдельными людьми или группами людей, которые были как бы инструментами зла в этом ужасе страстных дней; и задуматься не так, как мы часто делаем: об Иуде с содроганием, о Петре с чувством сожаления – как он мог так пасть? о других людях – с ужасом или отвращением. Нет, подумаем о том, каковы были их побуждения и насколько они схожи с нашими.

Христос вернул к жизни Лазаря; весть об этом разнеслась по всему городу через свидетелей, которые это видели, и жители Иерусалима надеждой вострепетали. Они были покоренной нацией; они были порабощены языческому народу; они себя сознавали Божиим народом и, вместе с этим, были под гнетом чужих; они ожидали себе освободителя, Посланника Божия, который выведет их на свободу. Но когда они думали о свободе, они думали об общественной и политической свободе, они думали о том, как можно отомстить поработителям, как можно быть свободными от них, строить свою жизнь. Они торжественно встретили Христа, потому что Тот, Который мог воскресить умершего, конечно, мог победить и живых, сколько бы их ни было; потому что Тот, Кто мог сразиться со и оказаться победителем, конечно, не мог ни чем быть пораженным. И встречали они Его с восторгом: «Осанна! Благословен грядый во имя Господне!». И в самое короткое время их охватило разочарование: Христос обманул их надежду; Он не вошел в город победителем; Он вошел в город кротким Спасителем мира. Они ожидали от Него общественной, политической свободы – и этого Он им не дал. И те же самые люди, которые с таким восторгом кричали: Осанна Сыну Давидову! – через несколько дней перед судилищем Пилата кричали: Распни, распни Его! Он обманул наши надежды! Он нас предал, Он солгал, когда обещал нам Царство Божие и вечную свободу, и сыновство.

Как часто, если мы задумаемся над собой, мы переживаем подобные чувства – и с гораздо меньшим основанием, потому что мы-то столько знаем, чего они не знали. Мы знаем, кто Христос; мы имеем разгадку всей тайны человеческой истории и судьбы. И так часто бывает, что ожидая от Бога того, что мы называем или назвали бы милостью, мы ее не получаем и отходим с горечью, отходим с чувством обманутости. Он обманул наши надежды; Он обещал, что наши молитвы будут услышаны, – и Он на них не отозвался; Он не исполнил моей воли... Мы забываем, что в молитве Отче наш мы говорим: Да будет воля Твоя . Этим мы открываемся любому действию Божию, то есть все мы готовы принять от Него… И вот, горечь нарастает.

Их горечь перелилась через край в эти страстные дни; эта горечь стала ненавистью, мстительностью; такого обмана стерпеть было нельзя; надо было отомстить!.. И все дальнейшее начинается уже при входе Господа в Иерусалим: Осанна ! звучит уже ложным ожиданием и готовит крик: Распни !

А ученики вокруг Христа – что они понимают? Прочтите вновь описание Тайной вечери и вы увидите, что они в недоумении, они как будто постоянно забывают то, что происходило изначально, – все забывают! Забывают и то, что Христос им говорил о грядущей Своей судьбе; они ничего не понимают. Ученики окружают Христа своим недоумением, вопрошанием; они еще спорят между собой о своем месте; они забывают, что Христос сказал Иакову и Иоанну: Готовы ли вы пить Мою чашу до дна? Только тогда вы будете со Мной... Весь рассказ звучит, будто они восприняли все сказанное Христом так: «Я умру, а вы жить будете». И страшно читать этот рассказ, он действительно звучит так, будто они говорят: ну что же, раз так – умри, и мы будем жить... Ударение на «жить» и на «мы» – а Ты иди Своей судьбой; Твоя смерть – наше спасение: умри же за нас.

Так ли это чуждо нашему восприятию Христа, Евангелия? Разве мы не ищем в Боге, в Церкви убежища, вместо того чтобы, как апостолы после Пятидесятницы (ведь мы-то живем после Пятидесятницы!), выйти в мир вестниками Христа с готовностью, в свою очередь, спасать мир, если нужно – ценой своей жизни. Вот из чего складывается начало этой Страстной, этих дней страстных.

Дальше – Иуда. Иуда – таинственная личность. Он тоже разочарован, он тоже чувствует себя обманутым, он тоже думает, что Христос обманул их всех, – и предает Его на смерть. С каким ужасом мы думаем о предательстве Иуды; но разве мы никогда не предаем Христа? Разве к нам не относятся слова апостола Павла, что имя Христово позорится из-за нас? () Разве это не предательство? А мы знаем о Христе то, чего не знал Иуда!

А позже – Петр: три раза он отрекся от Христа; он, который на Тайной вечери сказал, что если ему и на смерть идти вместе со Христом, то он не отречется от Него, – трижды отрекся. А мы? Часто ли находим мы смелость перед лицом людей, которые насмехаются над Евангелием, над Христом, над Богом, над правдой, над , над всем тем, что составляет нашу жизнь и убеждения, – часто ли бывает, что мы встанем и скажем: если вы Его хотите распять – распните меня с Ним! Если вы Его хотите отвергнуть, над Ним насмехаться, Его бить по лицу – бейте меня! Насмехайтесь надо мной – я с Ним, я – Его ученик, я – Его ученица, я не предам Его!.. Легко нам сказать, что Петр страшно погрешил; мы – больше того. Свидетельство о Боге мы должны бы приносить жизнью своей, сиянием нашей жизни; каждый раз, когда мы от Евангелия отрекаемся жизненно, поступками, словами, мыслями, чувствами, желаниями, волей, мы отрекаемся от Христа, видимо или невидимо! Но Петр сумел покаяться; когда Христос повернул только голову и взглянул на него через окно, он содрогнулся и горько заплакал. Сколько раз бывало в нашей жизни, чтобы мы горько заплакали, потому что мы смолчали или потому что мы соучаствовали подло, трусливо в том, как поступали со Христом люди вокруг нас? И Иуда в нас живет, и Петр.

А еще помните Гефсиманский сад. Христос готовился к смерти; трех Своих учеников, самых близких, Он взял с Собой, чтобы они просто были там, не оставляли Его одного перед лицом грядущей и невозможной, но принятой вольно смерти. Они заснули. Три раза подходил к ним Христос – и они спали. Евангелие говорит грустными словами: они были отягощены сном... Не потому что было поздно, а вероятно, потому что душа устала: устала от ожидания того страшного, что грядет. Они нашли забвение: забвение в момент, когда Христос стоял перед Своей ! Сколько раз мы ищем забвения, душевно засыпаем? Сколько раз мы закрываемся от ужаса, от страха, от необходимости сочувствовать, сострадать другому, уходя в сон или в развлечение, – только бы не думать о страшном, передохнуть! Мой друг болеет, он умирает – но мне надо же передохнуть, иначе я не могу нести его страх и страдание! А он-то должен его нести не только по времени, а беспрерывно, днем и ночью, изо дня в день, из ночи в ночь. Мы ищем передышки, как апостолы, а в это время идет страшная гефсиманская борьба.

И тут тоже мы можем чему-то научиться. Нам всегда кажется, что мы должны были бы находить в себе силы побеждать всякое искушение, быть победителями на каждом шагу, быть готовыми на все; но это не так! Христос ушел от Своих учеников на малое расстояние, и в темноте ночной Он оказался окутанным мглой, один, совершенно один, перед лицом Божиего безмолвия и грядущей смерти, от которой содрогалось все Его человеческое существо, потому что Он же был Бог воплощенный ! Как Максим Исповедник говорит, и в человечестве Своем Он был бессмертен; Он мог умереть, только взяв на Себя нашу смерть, приобщившись нам до смерти. Господи! Да мимо идет чаша сия!.. Потом снова Он боролся, и пот от лица Его падал, как кровь; и второй крик: если не может миновать эта чаша – пусть придет... И третий зов: да будет воля Твоя...

Мы должны от этого сами научиться, потому что, если Христос ценой такой борьбы побеждал ужас, перед которым Он стоял, то, конечно, каждый из нас должен быть готов встать правдиво перед Богом и сказать: Господи! Мне страшно! Я в себе не нахожу сил; если только можно, пронеси эту чашу мимо меня!.. А затем опомниться и сказать: разве не на то пришел я в мир, разве не на то я – ученик Христов? Если она не может пройти мимо меня – дай мне сил! – и снова бороться, пока не сможем сказать: да, Господи, я готов!

И последняя картина – это распятие, а за ним сошествие во ад. Нам кажется таким страшным то, что происходило на Голгофе, и действительно оно страшно: неправы были судьи, которые засудили Христа, лжесвидетели, которые на Него клеветали. Все собрались, но не только они: собрался народ – тот народ, который всегда готов посмотреть на чужое страдание, в котором любопытство сильнее сострадания, который не может быть соучастником ужаса иначе как извне, наблюдателем. В его среде одни думали: вот, сойдет Он с креста – тогда мы за Ним, за победителем можем безопасно последовать. Другие думали: только бы Он не сошел с креста! Потому что, если действительно Он сойдет с креста, если действительно Он – Сын Божий, пришедший спасти мир, то страшное благовестие крестной любви должно стать законом жизни – я не могу! Нет, лучше бы Он не сходил.

И толпа любопытных, которые пришли только посмотреть, как умирает человек...

А у креста – воины-профессионалы: стольких они уже распяли – еще одного распнут; пригвоздили и Спасителя.

Суд собственной совести

Разве не бывает с нами того, что я только что описывал? Лжесвидетельства – когда мы стараемся обойти свою собственную неправду, каким-то образом обличив Бога в неправде. Разве не бывает, что мы думаем: ах, хорошо бы, если не надо было бы жить по Евангелию, если можно было бы жить слегка, просто по течению, без усилия, без этих страшных заповедей самоотверженной любви! Разве не бывает, что мы холодно смотрим на чужое страдание? О, не на распятие – на голод, на нищету, на обездоленного человека, на человека, которого бьют, – и проходим мимо. Разве не бывает, что мы насмехаемся или злорадствуем о том, что пусть преступник, но – человек подвергнут муке, страданию? Мы так же холодно распинаем Христа.

А Христос? Христос потому только может умереть, что Он перед Богом стал как неотъемлемая часть человечества; Он стал перед Богом, приняв на Себя и тварность, и человеческое естество, и все последствия человеческого греха и отпадения от Бога. Все зло Он принял на Себя – кроме греха; от Бога Он никогда не отвернулся, никогда не отходил, никогда не лгал на Него, никогда не стыдился Его, никогда не предавал Его. А перед людьми Он стал как верный свидетель Бога, и те люди, которые Бога не хотели принять, Его присудили к смерти вне человеческого града, вне Иерусалима, прогнали Его из человеческого общества, как прогоняли ежегодно козла отпущения: Он должен был умереть вне человеческого общества, потому что Он был един с Богом, а умереть Он захотел – чтобы быть единым с нами – нашей .

И как мы на это отзываемся? Если знакомый, близкий нам человек выбрал бы собственной волей путь смерти, чтобы нас спасти от чего-либо, был бы расстрелян, повешен, распят за нас, – как бы мы к этому относились? Как бы мы рассматривали нашу жизнь, которая куплена такой ценой? Разве мы не думали бы, что надо так прожить, чтобы его была оправдана нашей жизнью! Но мы не так живем... Христос умер на кресте, больше того – как церковные службы говорят об этом – душой Он сошел во ад; Он умер, оставленный Богом, и душой Своей человеческой ушел туда, где Бога нет, в тот ветхозаветный ад, который является местом всеконечного, безнадежного отчуждения. И ад, как говорится в церковной песни, широко раскрыл пасть в надежде, что теперь-то он покорил своего самого страшного врага, – и был исполнен блистанием Божества. Древнего, ветхозаветного ада больше нет, не осталось места, где Бога нет.

Но каково наше положение? Когда мы думаем о страстных днях, об этих людях, конкретных, живых людях, когда мы думаем о Христе и о том, что мы совершаем по отношению к Нему, – каков суд нашей совести? Священное Писание говорит: нет на свете ничего принудительнее, требовательнее, чем суд совести. Поставьте себе вопрос: что совесть говорит каждому из нас? Каждый пусть отвечает за себя: что совесть говорит, когда мы вглядываемся и в притчи подготовительных недель, и в победоносные действия Божии в течение Поста, и в то, что люди совершали над Христом? О, люди Мои! Что Я сделал вам, и чем вы Мне отплатили? Это слова из службы Великого четверга: вот вопрос, который ставит Он каждому из нас в течение этого говения, в течение каждого дня нашей жизни.

В Откровении 21:4 записаны слова утешения: «и смерти не будет уже; ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет, ибо прежнее прошло». Сейчас же мы встречаем страдания, которые не дают нам покоя, беспокоят нас и готовы лишить веры. Любящий Бог дает нам заверение 1Кор.10:13: «Вас постигло искушение не иное, как человеческое, и верен Бог, Который не попустит вам быть искушаемыми сверх сил, но при искушении даст и облегчение». Хорошие слова, но этот текст в оригинале звучит иначе: «При искушении даст выход». Не просто облегчение, он даст выход. Облегчение это хорошо, но знать, что есть выход из твоей ситуации, когда ты загнан в угол и кажется, что это конец. У Бога есть решение проблемы. И как здорово, что этого Бога знает каждый из нас. Приятно осознавать, что Он является моим Богом и моим Отцом. Пусть на глазах слёзы и сердце сжимается от боли, но Он всё видит и сопереживает!
Мне нравится выражение, которое описывает состояние Христа, когда Он видит наши страдания. Его Дух волнуется вместе с нами. Когда Он видит нашу боль, когда Он видит слёзы на наших глазах, когда видит несправедливость по отношению к нам. Он не может к этому равнодушно относиться. И Он не просто волнуется, а делает всё, чтобы дать нам силы. Чтобы утешить нас, поддержать, ободрить, воодушевить. Но всё равно у нас возникает вопрос: «Господи, почему это происходит и как долго это будет длиться? Когда эта боль уйдёт из моей жизни?»
Этот вопрос всегда волновал людей. Один из авторов псалмов размышлял об этом. Псалом 72 начинается словами: «Как благ Бог к Израилю, к чистым сердцем!» (Пс.72:1).Это елей на душу, правда? Бог добр к нам. Всегда ли мы встречаем в своей жизни добро? Всегда ли мы счастливы и улыбаемся? Всегда ли благословляем Бога и людей, которые рядом с нами находятся? Иногда звучат слова: печали, отчаяния, уныния: «Господи, если так жить, то зачем жить?»
Однажды Иов сказал: «Будь проклят день, когда я родился в этот мир». Может быть, не дословно мы произносим, но что – то подобное в нашей жизни бывает. Читаем: «Блажен муж, который не ходит…» и понимаем, да всё нормально. Бог добр ко всем. Особенно, к чистым сердцем. Но почему в моей жизни получается иначе? И Асаф продолжает: «А я - едва не пошатнулись ноги мои, едва не поскользнулись стопы мои» (2 ст.). Господи, что происходит? Я чего – то не понимаю? Почему написаны эти слова?
Довольно часто нам задают вопрос: почему страдают добрые люди, а преуспевают злые? Почему те, которые не заботятся о себе более успешны? А те, кто старается, имеют проблемы?
Асаф был благочестивым человеком и смотря, как нечестивые живут, радуясь жизни, он говорит: «Пьют воду полною чашею и ни о чём не заботятся, ни о чём не переживают». «Господи в чём дело, почему? Где же справедливость, в конце концов?»
А, Давид – муж по сердцу Бога? От сына своего бегал, от Саула бегал… Постоянные переживания… Господи, почему так происходит? Что я не понимаю? Может быть, что – то не так?
Вы придерживаетесь здорового образа жизни? А кто за последние два месяца не болел? А кто в этом году не болел? Бывает, что болеете? Мы стараемся спать, сколько положено, бываем на свежем воздухе, и на солнце, и воду пьём… и упражнения делаем. Но почему то, заболеваем. «Господи, что такое?»
Я помню, своего соседа, себя он называл - мужчиной. Он мне говорил, что я не мужчина, потому что не пью. Он пил всё, что попадало под руку: одеколоны, лосьоны… пил даже стеклоочиститель. И когда не может стоять на ногах, лежит на морозе. И не пять минут. Проснулся, домой пришёл – нормально. Ты же одеваешься – и заболел.
Такие вопросы возникают у нас. И Асаф об этом переживал, беспокоился: «Господи, я не пойму в чём дело. Что не так? Что не срабатывает?» - «Ибо им нет страданий до смерти их, и крепки силы их» (4ст.), а ты, вроде бы, всё правильно делаешь, но имеешь проблему.
Другие люди, которых мы встречаем, - одно время их называли «новые русские». Сейчас их называют иначе.
Смотрите, что о них говорит Асаф: «На работе человеческой нет их, и с [прочими] людьми не подвергаются ударам. От того гордость, как ожерелье, обложила их, и дерзость, [как] наряд, одевает их… над всем издеваются, злобно разглашают клевету, говорят свысока» (5,6,8 ст.).
Скажите, у вас всегда всё благополучно? Всегда хватает денег для оплаты коммунальных? Всегда ли мы можем позволить себе желанную покупку? Нет. А у этих людей нет никаких принципов. Они живут, как хотят. Берут там, где не ложили. И у них нет проблем. А мы стараемся поступать честно, придерживаясь правил. А что получается в нашей жизни? Но, у них есть одна проблема… они не спят по ночам? Почему? Один человек сказал, что чем больше денег, тем больше запах распространяется от таких денег. И на этот запах слетаются все, кто хотят поживиться, как на свет от фонаря слетаются насекомые.
Однажды я беседовал с директором института, где пришлось мне работать. И вот, он задал мне, молодому ещё тогда, вопрос о том, зачем мне ходить в церковь. Что мне даёт церковь? Он говорил: не горе же у тебя случилось! Я ответил, что всё у меня хорошо. И он спрашивал, зачем же я тогда хожу в церковь, порчу свою жизнь. Почему бы мне не жить, как всем! В ходе наших рассуждений я задал ему вопрос о том, что, если я поступлю по его совету, будет ли у меня спокойный сон? Если я буду брать чужое, и в остальных вопросах буду поступать так, как кажется правильным, то буду ли я спокойно выходить на улицу и никого не бояться? И он сказал, что нет. И я ему сказал, что, если даже Бога нет, а я по этим принципам живу то ничего не теряю, а если Бог есть? И знаете, он мне сказал: «иди, всё». Больше нам было говорить не о чем. Это было время Советского Союза. КПСС ещё была умом, честью и совестью нашей эпохи. Но тогда этот человек сказал мне: «Иди!»
Я вспоминаю слова своего классного руководителя, которая меня, - ученика четвёртого класса, - спросила: «Тебя не заставляют ходить в церковь? Не повредит ли тебе это?» И я ответил, что нет, не заставляют и не повредит, что там плохому не учат. И она, парторг школы, сказала мне: «Если ты уверен, никого не слушай. Делай, что делаешь». Я был поражён.
Вы знаете, потом в жизни были разные моменты, но слова её я помнил, когда ощущал разное отношение людей ко мне: ровесников, преподавателей. В школе, в учебном заведении позднее, в армии. Где бы я ни встречал людей, которые пытались меня переубедить, я всегда помнил те слова. Уже тогда я понял, что Бог в моей жизни самое главное, без Него жизнь не имеет смысла.
Но бывают в жизни моменты, когда не понимаешь действий Бога, не понимаешь, что происходит с тобой в твоей жизни.
К сожалению, тогда происходит следующее: «Потому туда же обращается народ Его, и пьют воду полною чашею» (10ст.).
Эта опасность сегодня реальна и Бог говорит, что это путь, приводящий нас к утрате ценностей. Он приводит нас в тупик, из которого выход все же есть – Иисус. Без Него мы ничего не можем.
«И говорят: "как узнает Бог? и есть ли ведение у Вышнего?" И вот, эти нечестивые благоденствуют в веке сем, умножают богатство» (11,12ст.). А не напрасно ли я себе во многом отказывал? Да, иногда мы об этом рассуждаем.
Асаф не мог понять этого. Всегда ли мы можем понять, что происходит в нашей жизни? Всегда ли мы можем дать ответ? Не всегда… многое для нас остаётся непонятным.
Меня утешают слова Елены Уайт о том, что в вечности мы получим ответы на все эти вопросы.
Но неужели сейчас не хочется получить ответ? Каждому хочется. Мы просим Господа дать ответ сейчас. Потому что, когда не знаешь, чувствуешь себя в каком – то подвешенном состоянии. Неуютно, некомфортно когда не знаешь, что будет дальше.
Асаф так размышлял и не понимал: «Доколе не вошел я во святилище Божие и не уразумел конца их. Так! на скользких путях поставил Ты их и низвергаешь их в пропасти» (17-18 ст.).
И его отношение к происходящему изменилось. Что стало причиной этой перемены его восприятия мира в своей жизни? Что он увидел во святилище?
Когда священник входил во святилище там служение совершалось и происходила встреча с Богом. Помните, когда Господь давал повеление Моисею? «И устроят они Мне святилище, и буду обитать посреди их» (Исх.25:8)
И когда мы читаем последнюю книгу Библии – книгу Откровение - написано «се, скиния Бога с человеками» (21:3). Другими словами – место встречи человека с Богом.
Да, какое – то значение имело для Асафа то, что он видел конец этих людей, но самое главное – он встретился с живым, реальным Богом, который присутствовал в его жизни. И поэтому, его отношение изменилось в корне. До этого он сомневался и говорил: «Не напрасно ли, Господи?» Но, когда встретил Бога, он понял: «Не напрасно».
Встреча с Богом меняет всё в жизни человека.
Давайте вспомним страдальца Иова, о котором мы говорили. Он многого не понимал и потому говорил эти безумные слова. Но когда он встретился с Господом, то его словами были: «Господи, я всё понял. Спасибо Тебе, что Ты позволил мне встретиться с Тобой!»
Для нас, людей, задающих Богу вопрос: «Почему?», необходима встреча с Богом! Когда мы приходим в церковь, мы приходим на встречу с Богом и друг с другом. Вместе петь, молиться, читать Слово Божие, размышлять. Но самое главное для нас – встреча с Богом. Без этой встречи всё остальное не имеет смысла. И, если встреча не произошла, то мы напрасно потратили время. Самое важное, без чего моя жизнь не имеет смысла, - это встреча с Богом. В церкви, дома. Не просто читать, не просто молиться, а взывать: «Господи, я хочу встретиться с Тобой! Я хочу услышать Тебя, увидеть Тебя. Без этого у меня нет никакой перспективы, нет будущего». И когда встреча эта происходит, тогда я начинаю понимать, что в моей жизни всё не так уж и плохо.
Когда ребёнок приходит к нам и говорит, что с кем – то поссорился, или подрался, то для него всё плохо, но родители могут успокоить и утешить.
Мы взрослые мудрее. У нас опыта и видения больше. А Бог смотрит совсем по - другому. И вот понимаешь, то, что произошло со мной это благо для меня потому что, «праведник семь раз падает», но всякий раз поднимается. И эти падения учат многому. Если бы у нас не было болевых ощущений, мы научились бы чему либо? Да никогда! Если бы я не знал, что такое горячо, не испытал, что значит удариться, то был бы беспечным. Но Бог даёт нам эти ощущения для того, чтобы уберечь нас от больших проблем. И более того, « всякое дело Бог приведет на суд» (Еккл.12:14). Именно об этом говорит Асаф: «на скользких путях поставил Ты их и низвергаешь их в пропасти» (Пс.72:18). Быстро придут они к своему концу. «Исчезли, погибли от ужасов! Как сновидение по пробуждении, так Ты, Господи, пробудив [их], уничтожишь мечты их» (19,20 ст.). «Ибо вот, удаляющие себя от Тебя гибнут; Ты истребляешь всякого отступающего от Тебя. А мне благо приближаться к Богу! На Господа Бога я возложил упование мое, чтобы возвещать все дела Твои» (27,28 ст.).
Когда я имею Бога в моей жизни, мне ничего другого не нужно. «С Тобой, Господи, на земле мне ничего не надо. Главное, чтобы Ты был со мной. Потому что, Ты – это решение всех моих проблем». Это моё утешение.
Что можно сказать родителям, у которых двенадцатилетний ребёнок болен менингитом? И врачи говорят: всё, надежды нет. Что могут сказать этим родителям люди не знающие Бога?
Марк Финли на одной из программ рассказал о том, как он был в интернате, где находились люди, которые не имели возможности ни двигаться, ни говорить. Он рассказал, об одной женщине, у которой двигаться могли только глаза. Она могла их открывать и закрывать. Шевелить конечностями она не могла, говорить тоже не могла. И когда атеист сказал ему: «Что вы со своим Богом?» Марк Финли спросил у него: «Что вы можете дать этому человеку? Какую надежду? А я могу познакомить со Христом!»
И когда он рассказывал этой женщине о Христе, из её глаз бежали слёзы. Друзья, это то, что имеем мы с вами сегодня. То, чем мы можем делиться с людьми. С теми, кто разочарован, кто не имеет надежды, будущего. Кто не видит никакой перспективы. Бог – живой Бог, - с которым мы можем встретиться. Это самое главное в нашей жизни!
Можно иметь весь мир, но: « приобрести весь мир, а себя самого погубить» (Лук.9:25).
Что этот мир? Это преходящее, тленное! А Христа иметь это значит иметь всё.
Одна молодая пара, ожидала своего первого ребёнка, он родившись прожил всего лишь неделю и умер. Как радовались его рождению, а потом печаль, горе.
Почему, Господи, для чего Ты это допускаешь?
Много вопросов, но не всегда мы находим ответ. Как бы ни было трудно, самое главное должно произойти в моей жизни: я должен встретиться с Богом! Я должен прийти во святилище и увидеть Его там! Я должен прийти на Голгофу и увидеть, что Он сделал для меня. Без этого всё напрасно.
Как важно иметь эту встречу с Ним! Тогда придёт понимание. Он контролирует всё в моей жизни. Не в чьей – то, а в моей жизни. И всё доведёт до конца. Важно иметь эти встречи с Ним и приглашать на эти встречи других. Тех братьев и сестёр, которые разочарованы. Тех кто, ушёл из церкви, от Бога. Так важно показать им реального Бога, пережив с Ним свои опыты отношений. Только таким образом спасение станет реальным для нас. Пусть Бог позволит нам встретиться с Ним и сегодня, увидеть Его. Услышать то, что Он хочет сказать. Когда буду в церкви снова встретиться с Ним. Когда буду становиться на колени опять встретиться с Ним. И слушать, то, что Он мне скажет. Это единственный путь к счастливой жизни. Это путь к той жизни, где не будет сомнений. Где не будет того состояния, о котором говорит Асаф: «Тогда я был невежда и не разумел; как скот был я пред Тобою». Хочется быть человеком разумным. Помните это латинское выражение: «homo sapiens»? Хочется быть человеком, который понимает. Пусть не всё, но самое главное: «а Бог реален в моей жизни. Он в моей жизни присутствует». Я желаю этого всем нам, дорогие мои, чтобы эти встречи с Богом происходили каждый день, и чтобы мы были благословенными людьми.

Мы знаем из Священного Писания, как совершилось событие Сретения (Лк.2,22-39). Когда исполнились дни, то есть сорок дней после Рождества Христова, когда совершились семьдесят седмин пророка Даниила, провозвещавшего о явлении в Храме Спасителя мира, - Богомладенец Христос был принесён в Храм. Посвящение Его Богу принесением в жертву горлиц прообразует Крестную смерть - то, что Христос совершит нашего ради спасения.

В Евангелии сказано, что праведный старец Симеон получил обещание от Духа Святого не видеть смерти, пока он не увидит Христа Господня. Его душа искала Господа повсюду, - как невеста в Песне Песней, - на ложе отдохновения, во время чтения Писания, во время молитвы, во время труда. Он искал Его среди уединения полей и в городе, вопрошая о Нем своих единоплеменных, беседуя о Нем, обмениваясь размышлениями на улицах и площадях, учась словам и примеру всех среди всех, ищущих праведности и совершенства. И потому он пришёл по вдохновению Духа в Храм.

Поистине, храм - лучшее место для встречи Превечного Слова и человеческой души. Господа ищут везде, а встречают чаще всего в храме. Мы должны искать Его всюду и во всём, и у всех, обходить всю землю и небо, чтобы прийти, наконец, к месту жилища Божия и обрести Его там. Праведный Симеон пришёл «по вдохновению Духа». И когда Божия Матерь принесла Младенца, он тоже принял Его на свои руки. Это любовь, которою люди узнают друг друга, и узнают бесконечно большее. Глядя со стороны, невозможно понять, что происходит. Бог и человек встречаются и соединяются друг с другом - так что двое становятся как бы одним - Оправдывающий и оправдываемый, Освящающий и освящаемый, Обожающий и обожаемый.

Существует язык любви, которого не понимает никто, кроме тех, кто любит. И душа человека, очищенная прикосновением Духа от всех грехов, становится зрячей - любовью. Все другие чувства, всё, что раньше могло волновать её, исчезает. Она вся захвачена влечением ко Христу, открывающему ей бездну благодати. Ничего не существует, кроме Него и вне Его. Богомладенец - в объятиях праведного Симеона, вернее, праведный Симеон - в объятиях Богомладенца, Который сокровенно сейчас говорит в Церкви всем любящим Бога: «Не старец Мене держит, но Аз держу его, той бо от Мене отпущения просит».

И душа праведного Симеона поёт: «Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко». Он всю жизнь ждал, чтобы отпустил его Господь, освободил от уз плоти, чтобы мог он к самому сердцу прижать Иисуса Христа, Господа нашего. Он знает Духом Святым, что Крест и смерть Христу предстоят - ради спасения и испытания любви всех людей. Но уже сейчас предощущает Пасху Господню, Воскресение Его.

Самое главное в человеческой жизни - увидеть Бога прежде, чем наступит смерть. Мы живём в мире, где тьма греха и смерти. Страшно жить в этом мире, и страшно умирать, пока мы не встретим Бога. Но, когда мы встретим Его, смерть нам не страшна. И самая великая радость для человека - это смерть, когда она - встреча с Богом.

Божия Матерь исполнена радости, потому что Она приносит новорождённого Богомладенца в Храм. Святой праведный Симеон и пророчица Анна благодарят Бога (и с ними вся Церковь), потому что они увидели в этом Младенце знамение своего спасения. Но через всю эту радость проходит предупреждение о многих скорбях. Оружие пройдёт душу Пресвятой Девы, и этот Младенец будет не только на восстание, но и на падение многих во Израиле.

В этом непостижимая тайна христианской жизни. Святые отцы говорят, что если бы знали люди, какая радость - быть с Господом, то все бы толпами бежали к Нему. И если бы знали, какие скорби ждут их на пути, то никто не решился бы. Подлинность христианской жизни в том, что слёзы и радость - чудесно и страшно близки. Всё остальное - видимость христианства. Способны ли мы постигнуть радость Божией Матери перед лицом оружия, которое пройдёт Ее душу? Понимаем ли, что значит хвала праведного Симеона Богу за дар смерти?

Трудно, невозможно благодарить Бога среди скорбей. Но встреча человека с Богом и человека с человеком совершается любовью. Любовь - радостное страдание. Не мы ищем Бога - Он находит нас и берёт за руку. Не мы избираем Бога - Он избирает нас. Как Христос избрал Своих учеников, так Он избирает нас. Но Он избирает для страдания. Более того, страдание, к которому Он зовёт, слишком велико для нас. Чудо заключается в том, что никто не может понести своего ига, но каждый может помочь понести иго другому и таким образом приблизиться к тайне Креста Христова, к встрече с Богом.

В этом - свет Сретения Господня. Он в Божественной любви, в благодати. Так возлюбил Бог мiр, что дал Сына Своего Единородного на страдания и смерть, чтобы Он мог понести грехи всех людей. Только приобщаясь этой Его любви, можем мы встретить Его и друг друга. И, чем труднее наш крест, тем более мы любимы Богом, тем ближе Он к нам и мы к Нему.

В этом году праздник Сретения Господня совершается в воскресный день и совпадает с Неделей о блудном сыне. Мы призываемся задуматься о тайне покаяния, которая связана со смертью, потому что в покаянии мы должны увидеть свои грехи. И чем больше мы видим свои грехи, чем острее осознаём силу греха и власть смерти, которая осуществляется через грех, тем больше понимаем, как нелегко покаяние. Мы грехом удалились «на страну далече», так что в своём собственном Отечестве - как "на земли чуждей". И на наших русских реках мы, как на реках вавилонских, ощущаем себя удалёнными от Бога.

Ужас заключается в том, что в начале нашего покаяния - чем острее мы переживаем свой грех, чем яснее его видим, тем непрогляднее окружающая нас тьма. На самом деле, человеческому восприятию видение грехов невыносимо, как видение смерти. Мы понимаем, что греху не должно быть места в человеке, и в то же время стоим на грани отчаяния, которое подобно смерти. Мы очень близки к тому, чтобы уступить этой страшной, как смерть, силе греха и соединиться с безумием мiра, не отличающим тьму от света, где грех и смерть - норма.

Покаяние возможно только тогда, когда есть различение добра и зла. И только тогда, когда есть любовь к добру и вера в силу добра, и в то, что оно победит. Для каждого человека, как бы он ни был грешен и как бы он ни был далёк от Бога, «свет во тьме светит, и тьма не может его объять», потому что каждый человек создан по образу Божию. Но наступает такая тьма, когда надо, чтобы этот «Свет во откровение языков» явился человеку воочию, чтобы состоялась встреча человека с Богом Живым. Блудный сын хорошо понял, наконец, разницу между домом Отчим и чужой стороной. Но ему надо было встретить своего родного отца, чтобы всё потерянное возвратилось.

Святые праведные Симеон Богоприимец и Анна пророчица были праведны и благочестивы пред Богом, но надо было им встретить Бога Живаго, чтобы их покаяние раскрылось в полноте и стало дверью в Царство Небесное. Об этом, прежде всего, возвещает нам сегодня Церковь - о том, что покаяние рождается из света, из Солнца правды Христа, из победы Христовой над смертью, из любви человека к Богу и человека к человеку. Надо, чтобы состоялась эта встреча человека с Богом и человека с человеком в Боге, которая навеки переменила бы всё в нашей жизни.

Покаяние действительно связано со смертью, не только с памятью смертной. И оно измеряется смертью, которая даёт совершенно новое измерение, новую цену всему, что есть на земле. Оно в самом прямом смысле есть эта смерть. И там, где нет истинного покаяния, там нет той смерти, о которой возвещает святой праведный Симеон.

Вот праздник Сретения Господня: принять на руки Богомладенца, как старец Симеон, как священник, когда он принимает Тело Христово в Причастии, как когда-то все древние христиане это делали. Принять Богомладенца на руки и исполниться детского доверия к Богу. Чудо Четыредесятницы, к которой мы идём, заключается в том, чтобы восстановилась эта детскость нашей души, которой открываются объятия Отча.

Поистине, покаяние - не только печаль по Бозе, но и радость о Нем. Да будут даны нам в дни подготовки к Великому посту и в святые дни Великого поста, и в Пасху Господню встречи с Господом - новые и новые праздники Сретения, чтобы мы узнали, что смерть может и должна быть радостной для человека! Подобно покаянию, которое называется весной духовной, потому что это и есть на самом деле жизнь, цветение жизни. И да будет в наших встречах друг с другом - до смерти - стоять, как в Храме, Воскресший Христос, «просвещаяй сущия во тьме» и «даруяй нам Воскресение».

http://www.russdom.ru/node/1291

Мы начнем наши беседы с разговора о вере. Веру связывают обычно с понятием религии. Но вера - понятие гораздо более широкое. Она определяется в Священном Писании, в Послании к Евреям, как уверенность в невидимом (Евр. 11: 1). И можно сказать, конечно, что так как Бог невидим, неосязаем, то в первую очередь понятие веры относится к Нему. Но есть другие вещи, в которых мы так же твердо и ясно уверены, как верующий уверен в существовании Бога.

Мне пришлось раз стоять в ожидании такси около гостиницы “Украина”. Ко мне подошел молодой человек и говорит: “Судя по вашему платью, вы верующий, священник?” Я ответил: “Да”. - “А я вот в Бога не верю…” Я на него посмотрел, говорю: “Очень жаль!” - “А как вы мне докажете Бога?” - “Какое доказательство, какого рода доказательство вам нужно?” - “А вот: покажите мне на ладони вашего Бога, и я уверую в Него…” Он протянул руку, и в тот момент я увидел, что у него обручальное кольцо. Я ему говорю: “Вы женаты?” - “Женат.” - “Дети есть?” - “И дети есть.” - “Вы любите жену?” - “Как же, люблю.” - “А детей любите?” - “Да.” - “А вот я не верю в это!” - “То есть как: не верю? Я же вам говорю…” - “Да, но я все равно не верю. Вот выложите мне свою любовь на ладонь, я на нее посмотрю и поверю…” Он задумался: “Да, с этой точки зрения я на любовь не смотрел!..”

Если развить понятие веры как внутреннего опыта, тогда можно прийти к заключению, что вера - нечто гораздо более широкое, чем просто религиозное понятие. Я люблю кого-то или кто-то любит меня; какое этому можно искать доказательство, как можно на ладони показать любовь?.. В продолжение того разговора этот молодой человек мне сказал: “Да ведь я могу вам доказать свою любовь к жене: я ей подарки делаю; я ее и детей содержу!..” Я возразил: “Это не доказательство вашей любви. Это может просто означать, что вы боитесь жены или что общественное давление вас к тому побуждает, но ваши поступки не свидетельствуют обязательно о любви”.

В том же порядке можно говорить и о других вещах. Например: нет человека, который не отозвался бы на картину, на музыкальное произведение, на красоту природы, и не воскликнул бы: “Как это прекрасно! Какая красота!..” А докажи эту красоту!? Нельзя разложить красоту на линии и краски; ведь само сочетание этих красок и этих линий не обязательно создает красоту. Когда мы видим закат или восход солнца и восклицаем: “Какая красота!” - мы не можем ее объяснить. То же самое происходит и с музыкой: мы вслушиваемся в музыкальное произведение, которое нас уносит куда-то в глубины нашего сознания, в глубины нашего естества, бытия; и мы его переживаем как красоту. Таким образом, мы приобщаемся этой красоте, красота до нас доходит как переживание, как наш личный внутренний опыт. Так же и любовь. Мы любим человека не за что-нибудь, мы любим его не потому, что он особенно красив, умен, талантлив; мы любим его потому, что от него идет как бы излучение, нечто, что нас пленяет; мы смотрим на человека и видим в нем красоту. И вот этот опыт любви, красоты, который раскрывается нам и в музыке, и в живописи, и в природе, - он-то и называется верой на языке Послания к Евреям, написанного еще в I веке христианской эры. Это уверенность, но основанная не на том, что можно что-то доказать, чего-то коснуться рукой или увидеть, - это непосредственный, прямой опыт. И вот над этим стоит задуматься, потому что если мы переживаем любовь, природу, искусство и наш религиозный опыт как возносящую нас красоту, приобщаясь которой мы становимся глубокими, чуткими, новыми, то можно сказать, что за этим переживанием есть какая-то истина, какая-то реальность. Во всяком случае можно поставить вопрос о той реальности, которая стоит за переживанием.

Истину я определил как реальность. Отец Павел Флоренский [

] в одном из своих произведений говорит, что слово “истина” происходит от слова “есть”, от глагола “быть”; истина - то, что на самом деле есть. В таком смысле истина - это предельная реальность. Когда мы говорим, что верим, веруем, мы имеем в виду, что уверены в существовании какой-то конечной реальности. Эта реальность, как я уже говорил, может раскрываться искусством, природой, любовью, но это может быть реальность, раскрывающаяся внутри нас как религиозный опыт, как опыт о том, что существует Бог.

Здесь надо поставить вопрос о том, что мы хотим сказать, когда употребляем слово “Бог”. В славянском языке это слово может происходить от двух корней. Либо от древнего санскритского слова bhaga , что значит “богатый”, тот, кто всем обладает, кому ничего не нужно сверх того, что у него есть; тот, кто настолько богат своим собственным содержанием, своим бытием, что может не только без жадности, но с совершенной открытостью относиться ко всему внешнему и все отдавать, потому что ему ничего не жалко. Или можно производить слово “Бог”, как это делает Хомяков [

], от глагола “быть”: Бог - Тот, Который есть, Тот, Который не создан (можно было бы прибавить: не выдуман), а существует самобытно, в реальном, неизменном, хотя живом, трепещущем бытии. Это Тот, о Котором Ветхий Завет говорил: Он - Сущий, Тот, Который есть. Эти же слова Спаситель Христос применил к Себе Самому в Евангелии. И очень важно понять, что когда Христос говорит о Себе, Он говорит о Себе как о человеке и о Себе как о Боге. И вот первое понятие: Бог - Тот, Который есть; Он - Тот, Кто есть само бытие. Он является полнотой бытия, полнотой жизни ликующей, торжествующей; Он вседовольный (не в современном смысле слова, что Он “доволен”, а в том смысле, что у Него нет недостатка ни в чем, Он имеет полноту всего), Ему ничего не “нужно”. Он ничего и никого, никакой твари не захочет отнимать, потому что является любовью, то есть торжеством жизни, природа которой заключается в том, чтобы отдавать себя - бесконечно, безгранично, вечно, всегда - всякому, кто может в этом нуждаться.

И есть еще другое понятие за этим словом, уже в германских языках. God в английском, Gott в немецком происходят от древнегерманского корня, означавшего: Тот, перед Которым падаешь ниц в почитании, перед Которым преклоняешься с трепетом. То же самое мы находим и в древнегреческом языке. Слово Феос, Бог, происходит от корня, означающего именно это чувство священного ужаса, которое приводит нас к коленопреклоненному почитанию Бога. Таким образом, говоря о Боге, первое, что мы должны отметить: Бог является нашим первичным опытом, а не образом из наших мечтаний, не сверхчеловеком: Бог нас превосходит и воспринимается нами с такими чувствами, как священный ужас, неописуемая радость, любовь. И в этом отношении определения Бога в древних языках очень значительны, потому что в этих языках, будь то санскритский, готский иди древнегреческий, Бог не описывается; не делается никакой попытки сказать нам, каков Он, а говорится только о том, что с нами случается в тот момент, когда мы оказываемся лицом к лицу с Живым Богом, как мы бываем охвачены благоговением, и поклоняемся Ему, и преклоняемся перед Ним.

Есть другой корень на том же греческом языке, который нам указывает, что греки (как и мы, христиане, как и мусульмане, как и все верующие) признавали Бога Творцом, тем, кто создал весь мир, кто является источником всего. Это можно понимать различно. Для нас, христиан, Бог - единственный в Своем роде, и акт творения, акт любви Божией, есть акт воли Божией в том смысле, что Он вызывает к бытию все, что существует. Но действует Он не как властелин, который приказывал бы всякой твари явиться пред его лицо, а как любящий отец, и даже лучше бы сказать: как живая Любовь, которая зовет тварь к бытию для того, чтобы приобщить ее к собственной жизни, к собственному ликованию и торжеству, к собственному таинству любви.

Но - мы знаем, каков этот мир, сколько в нем страдания, как он бывает жуток, как смерть косит в нем все. И можно поставить вопрос: как же Бог, о Котором христиане говорят, что Он является Любовью, мог создать мир такой безобразный, такой страшный? Неужели Он его создал и потом почил от дел Своих в ожидании, что будет дальше? Хуже того: в ожидании, что в какой-то момент Он нас - которые не просили Его создавать их - будет судить за то, какими мы оказались. Такой Бог был бы страшен. Перед Ним можно было бы преклониться как перед властелином, но любить Его было бы нельзя; больше того: такого Бога ни я, ни вы не могли бы уважать. Но Бог, Который Своим державным словом любви вызвал к бытию все, что есть, взял на Себя ответственность за Свой творческий акт, за Свое решение создать мир и предоставить этому миру свободу самоопределения. Бог взял на Себя ответственность тем, что в какой-то момент истории, в тот первый день, с которого начинается христианская эра, времена христианские, Сам Бог стал человеком и, не приобщаясь злу, живущему и действующему в нас, приобщился всем последствиям этого зла, всему страданию, всему ужасу мироздания, и самому последнему из ужасов - потере Бога и смерти. Бог призвал человека к жизни не с тем, чтобы когда-нибудь человек предстал перед Ним с ответом: Он поручил нам мир, Им Самим созданный, открыл нам творческую возможность сделать из этого мира чудо красоты, гармонии, правды. Но когда человек уклонился с этого пути, пошел своими путями эгоизма, жадности, страха, нелюбви и т.д., то Бог стал человеком. Мы верим, что Иисус Христос, родившийся в Вифлееме, проповедавший на Святой земле, распятый после неправедного суда и воскресший, был действительно Сам Бог, вступивший в этот мир для того, чтобы разделить с нами все последствия Своего творческого акта и того, что мы сделали с этим миром, который Он нам доверил.

Встает вопрос: каким образом человек может одновременно быть Богом, каким образом две природы могут взаимно пронизать друг друга, каким образом всемогущий Бог может стать хрупким человеком? Тот, Который бесконечен, вечен, может вступить в конечность, временность нашего мира? Я думаю, что одна из самых убедительных картин, один из самых убедительных образов был дан в свое время святым Максимом Исповедником [

].

Он говорит, что соединение человека и Бога, Божества и человечества во Христе можно уподобить соединению огня и железа при закаливании меча. Мы вкладываем меч в огонь - холодным, серым, без блеска, а вынимаем - горящим огнем. Что же случилось? Жар пронизал железо так, что, по слову Максима Исповедника, теперь можно резать огнем и жечь железом. Если не представлять Бога существом физически нам подобным, тогда мы можем так думать о воплощении. Мы можем думать, что Бог, Который невещественен, соединяется с веществом именно так, как жар соединяется с железом или как в нас проникает тепло, когда мы входим в дом с мороза. Тепло остается теплом, мы остаемся человеческой плотью, но она теперь живая, гибкая, трепетная, совершенно иная, она ожила. И вот в это мы верим. Таким нам представляется Господь Иисус Христос - человек во всех отношениях, имеющий и душу, и ум, и сердце, и волю, и плоть, но человек, который всецело, до конца, до самых глубин, без остатка пронизан Божеством, стал тем, чем всякий человек призван стать - Богочеловеком. Потому что человек призван не к тому, чтобы быть просто одной из животных тварей, пусть даже самой замечательной; человек призван перерасти свою тварность через общение с Богом, через соединение с Ним так, чтобы вся Божественная жизнь влилась в него, чтобы стать причастником Божественной природы. Мы призваны быть вождями того мира, который Бог создал, чтобы, по слову апостола Павла, Бог стал все во всем, то есть мы призваны привести всю тварь к Богу, через свое тварное творчество соединить всю тварь, все творение с Богом так, чтобы все было пронизано Божеством, все воссияло вечностью.

В этом смысл слов Ветхого Завета, начала книги Бытия, где говорится, что Бог, сотворив мир в шесть периодов (которые в Библии условно называются днями), на седьмой день почил от Своих трудов. Значит ли это, что Он просто покинул этот мир, забыв о нем, не обращая никакого внимания на его судьбу, как бы пустил его в ход, ожидая, что мир сам каким-то образом устроится? Нет; я думаю, что именно в этот седьмой день человек вступает в свою творческую деятельность. Седьмой день - это весь период истории от момента, когда завершено творение, когда человек совершен, сотворен, поставлен в сердцевине мироздания, и до дня, когда в конце времен будет суд. О суде мы будем говорить отдельно, но сейчас мне хочется сказать об этом творчестве.

Может быть, свойство человека, яснее всего делающее его родным Богу, это творчество, способность творить. Этот мир, который был создан как бы в невинности, в котором были заложены все возможности добра, отдан человеку так, как можно отдать ему участок земли и сказать: почва богата, плодородна, у тебя крепкие плечи и руки, плуг в твоих руках, - сделай из этой почвы поле или сад по своему разумению, согласно своим творческим способностям… И человек должен был этим заняться. Максим Исповедник говорит в своих писаниях, что человек принадлежит двум мирам: с одной стороны, он взят из земли, то есть является как бы последним звеном земного творчества Божия, но, с другой стороны, Бог вдохнул в него жизнь - причем не просто животную жизнь, но то дыхание жизни, как говорится в Библии, которое его делает способным познать Бога, полюбить Его, прислушиваться к Нему, входить в гармонию с Ним. И вот потому что человек был создан таким, он может все земное приобщить к духовному, и в конечном итоге - к небесному и Божественному. Это задача человечества. Мы этого не совершили, мы заблудились на нашем пути, но эта задача остается перед нами. Мир, который мы создали - безобразен, ужасен. Вы помните, наверное, слова русской пословицы: неурожай от Бога, а голод - от людей. Да, неурожай может быть результатом различных внешних событий, а голод зависит от того, что человек по отношению к человеку бывает бесчеловечен. И это бывает часто, а в наше время так страшно проявляется!

Наша задача в том, чтобы вернуться к первоначальному замыслу Божию; и Сам Бог вошел в этот мир, чтобы возглавить наше творчество. Мы можем у Самого Бога научиться, как человеку надо жить, потому что Бог в лице Иисуса Христа стал человеком и нам показал, как живут, или, вернее, как может жить человек, который достоин своего человеческого звания. И это один из самых вдохновляющих моментов Евангелия: нам показана не только любовь Божия - нам показано величие человека, показано, что человек может вырасти в меру Божественности и через это стать способным все, Богом созданное, привести к той полноте, к которой оно призвано.

Но на пути к этому стоит очень страшная вещь: свобода, человеческая свобода, и это нам надо продумать. Свобода может быть или творческой, спасительной, или гибельной. Она может быть произволом или освобождением, в зависимости от того, как мы ее определяем.

Казалось бы, над значением этого слова и задумываться не надо: быть свободным - это иметь право и возможность делать, что хочу. Однако такой свободы вообще на свете нет. Ее нет ни биологически, ни общественно, ни политически, ни в отношениях с людьми. Биологически мы можем быть только тем, чем мы рождаемся: человеком того или другого рода, нации и т.д. Общественно мы тоже в значительной мере определены, а о политическом ограничении и говорить нечего. В каждой стране есть какие-то очень ясные границы; они могут быть страшно узкие и подавляющие или более широкие, но всегда где-то кончается наше право делать то, что нам хочется. В чем же тогда свобода? Если я не могу делать то, что хочу, если я биологически, психологически, общественно и политически во всех отношениях обусловлен, где же может быть речь о свободе? И вот мне хочется задуматься вместе с вами над значением этого слова. Мои размышления могут показаться некоторым из вас странными, но иногда приходится, задумываясь над сложными вещами, подходить к ним с непривычной для нас стороны.

Я начну со слов, которые мы употребляем, обозначая свободу. Первое слово - латинское libertas . Для нас теперь те слова, которые исходят из этого корня, значат почти что произвол, во всяком случае - огромную долю самоопределения. Но в древнем Риме слово libertas означало, с точки зрения и закона и практики, положение свободнорожденного ребенка в отчем доме. Он был свободнорожденный, то есть не раб, с точки зрения государства и общества; но что касается домашнего быта, он был во всем подчинен отцу. Свобода, которая дает человеку возможность распоряжаться, владеть обстоятельствами и собой, приобретается трудом, дисциплиной. Поэтому в отношениях отца и сына была строжайшая иерархия: отец учил сына и физически и душевно и умственно быть хозяином своего тела и судьбы; а это дается не произволом, а настоящей тренировкой. Апостол Павел, говоря о подготовке подвижника, указывает, что такая подготовка подобна тренировке атлета, спортсмена. Вот такой тренировке, душевной и физической, и подвергался свободнорожденный ребенок ради того, чтобы в свое время он мог занять в обществе ответственную и творческую позицию. Поэтому право на свободу от рождения не означало права помыкать всеми окружающими. И тут с понятием свободы соединяется то, чего, казалось бы, меньше всего мы ожидали бы, а именно - послушание.

Обыкновенно мы думаем о послушании как о подчиненности, порабощении. Но послушание - вещь гораздо более глубокая и важная. Слово это происходит от слова “слушать”. Послушен тот, кто признает в другом человеке - в матери, отце, учителе, старшем товарище - более глубокий, более цельный опыт, нежели собственный, и кто сердцем и волей вслушивается в то, что они говорят, что они думают, вслушивается в их жизнь с тем, чтобы приобщиться к тому, чему они научились от жизни, от встреч с людьми, старается усвоить их опыт. Таким образом, послушание заключается не в том, чтобы раболепно отдаться воле другого человека, а в том, чтобы, вглядываясь в его образ, вырасти в его меру и, возможно, его перерасти.

Слово, которое употребляется в германских языках (Freiheit по-немецки, freedom по-английски), корнями уходит в санскритское слово, которое в глагольной форме значит “любить” и “быть любимым”, а как существительное означает “мой любимый”, “моя любимая”. Разве не замечательно, как эти древние народы уловили, что подлинная свобода - это такое взаимное отношение, в котором царствует взаимная любовь, где ни один не порабощает другого? Такая свобода и есть плод любви. Но какой любви? Мы все знаем, что мы называем любовью: теплое чувство, ласку, порой чувство, которое рождает в нас желание владеть другим человеком, обладать им. Это может зайти очень далеко. Есть у одного английского писателя [

] произведение: переписка старого беса с молодым племянником, которого он учит приемам искушения людей. И между прочим этот старый бес говорит: “Я не могу понять Христа. Он говорит, что любит Свою тварь - и оставляет ее свободной. Вот я тебя, бесенок, люблю; это значит, что я хочу тобой обладать, хочу тебя держать в своих когтях, я хотел бы тебя съесть, переварить, чтобы тебя вне меня не было вовсе…” О такой любви многие из нас, к сожалению, знают. Тут мы можем почувствовать разницу между таким ложным, лживым понятием любви, которое я только что описал, и любовью, равнозначной свободе. Такая любовь говорит другому: “Ты так драгоценен, так прекрасен, так много значишь для меня, что я не имею никакого права тебя ограничивать, кромсать, уродовать. Я всеми силами своего существа буду служить тому, чтобы ты развился в полную меру своих возможностей; я не буду преградой стоять на твоем пути, а буду только следить за тем, чтобы ты не оказался недостойным себя самого, чтобы ты стал в полной мере той красотой, тем чудом, каким ты можешь быть…” Вот это свобода совершенно другого рода; и, возможно, только такая свобода совпадает с понятием свободы, как его излагает Хомяков. Свобода не в том, чтобы человек мог делать все, что ему вздумается, но в том, чтобы он в самом настоящем смысле слова был самим собой, всем тем, чем он может быть, чтобы он развился до совершенной своей полноты. В этом и состоит свобода, о которой русский мыслитель говорит и которую, конечно, всякий человек носит в душе: стремление быть самим собой, быть собой беспрепятственно, развиться до полного своего величия, стать достойным звания Человека.

Бог сотворил нас свободными, и за это можно Его благодарить всю жизнь, как бы ни складывались обстоятельства этой жизни, потому что не обстоятельства мешают человеку быть свободным в смысле: быть самим собой, полным творческой силы, быть способным любить не только своих друзей, родных, близких, но и врагов непобедимой любовью. И для того, чтобы это осуществить, всякий человек может строгой тренировкой, напряженным усилием научиться быть сыном Божиим по образу Господа Иисуса Христа.

Задумайтесь над этим, потому что такая свобода, какая нам предложена, есть призыв к предельному творчеству, к тому, чтобы вырасти в полную меру своего бытия. И никакие обстоятельства не могут человеку помешать быть собой. Эпиктет [

]- древний философ, был свободным человеком и сумел себя внутренне воспитать в подлинной свободе. Во время войны римлян с греками он оказался рабом жестокого хозяина, который его всячески притеснял и наконец стал на нем испытывать средства мучения, приборы, которыми можно было мучить человека. Но и это не победило Эпиктета. Когда в результате такого опыта у него была сломана нога, он только посмотрел на своего мучителя и сказал: “Разве я тебя не предупреждал?..”

Я уже говорил о том, что Бог берет на Себя полную ответственность за создание мира, человека, за свободу, которую Он ему дает, и за все те последствия, к которым эта свобода приводит: страдание, смерть, ужас, который мы часто творим. Говорил я и о том, что оправдание Бога (если так можно выразиться, ведя речь о Боге) в том, что Он Сам становится человеком. В лице Господа Иисуса Христа входит в мир Бог, облекшись плотью, соединившись с нами всей человеческой судьбой и неся на Себе все последствия данной нам Им же Самим свободы. Он живет среди людей, которые Ему чужды. Начало Его жизни - в отвержении. Когда Божия Матерь приходит в Вифлеем, ожидая ребенка, Она стучится во все двери, и ни одна дверь не открывается, а если и открывается, то захлопывается перед Ней: нам здесь хорошо, мы своей семьей живем, мы рады тому теплу и свету, которые вокруг нас,- нам чужих не нужно… Вот начало вступления Бога в историю нашего тварного мира. А дальше мы знаем, как Он был окружен и любовью, и недоверием, и непостижимым непониманием, слепотой людей, которые в Нем не видели того, чем Он является, и не понимали того, что Он говорил.

И теперь мне хочется сказать о другой стороне дела: неужели напрасно Бог стал человеком? Неужели напрасно Он прожил, как человек, столкнувшись со всеми теми чувствами, о которых я говорил, и кончил Свою жизнь более одиноко, более страшно, нежели Он ее начал на земле? Он, всемогущий, бессмертный, бесконечный, захотел, по любви к нам, стать уязвимым, беззащитным, отдаться в наши руки, как любовь отдается любимому человеку в надежде на то, что она будет принята, и с сознанием того, что она может быть отвергнута,- и в лице Христа она была отвергнута. Христос умер на кресте, оставленный всеми людьми. И для того, чтобы разделить с нами всю судьбу человека, Спаситель наш Христос в Своем человечестве, в Своем человеческом сознании пережил то, что является самой великой потерей для человека, самой большой трагедией в жизни человечества: утрату Бога, какой-то метафизический обморок, когда вдруг Он остался один, умирающий, разделяющий с нами самое страшное, что может быть - без-божие, отсутствие Бога в жизни: “Боже Мой, Боже Мой, для чего Ты Меня оставил?” Ни один безбожник на земле никогда не переживал потерю Бога так, как пережил ее Сын Божий, ставший сыном человеческим.

И какой же ответ земля дала небесной любви? Некоторые, совсем немногие ученики остались при Нем. Но они потом обошли весь известный им тогда мир и пронесли весть о том, что мы любимы Богом, что Бог нас любит всей жизнью и всей смертью, всей богооставленностью Господа Иисуса Христа.

Это было началом Церкви. А Церковь является тем странным, непостижимым извне обществом, которое состоит из нас, людей, грешных, хрупких, слабых, недостойных не только Бога, но и себя самих, и друг друга, и одновременно - тем местом, где Бог и человек встречаются, соединяются в любви, делаются одним обществом, тем, что, кажется, Хомяков называл “организмом любви”.

Итак, Церковь - странное общество. Очевидно, бросается в глаза в ней то, что это общество людей, которые - как то свойственно всем людям - хрупки, часто недостойны своего человеческого звания. Но вместе с этим в Церкви есть невидимая сторона присутствия Божия.